На 3-й Советской улице располагается крошечное, четырех-с-половиной-метровое выставочное пространство FFTN, ранее бывшее мастерской Ильи Гришаева, а в последнее время очень востребованное среди художников. Мы поговорили с одним из его кураторов — Ириной Аксеновой — об инфраструктуре места, принципах отбора проектов, о внутренних кураторских стратегиях и планах, а также немного о цветной капусте, смерти и о потребности в заботе.

Ирина Аксенова: Швецов однажды сказал, что FFTN напомнило ему мастерскую Белого, что была на улице Желябова, длинную, узкую, как пенал. Но выставок он в ней не делал.

Анастасия Вепрева: Мне всегда было интересно как вообще можно работать в таких маленьких и неудобных мастерских… Но давай начнем с инфраструктуры: как в FFTN делаются выставки, что вы показываете, как сюда попадают художники?

И. А.: Это будет сложно объяснить, потому что правил нет, и каждый раз все меняется. У нас есть два условных куратора — я и Илья Гришаев. Илья сейчас живет в Перми и мы общаемся с ним через скайп и мессенджеры. Пару раз у нас был опыт монтажа по скайпу: что-то делаешь — отправляешь ему фотографию. Мне нравится такое виртуальное взаимодействие будущего.

Когда мы только начинали обсуждать, как мы будем работать, Илья заметил, что я — таблица-эксель, а он — виндоус-медиа-плеер. Поэтому в нашем тандеме я приземленный человек, более материальный и формалистский, а Илья отвечает за процент безумия.

Сначала мы звали знакомых и друзей, которых было бы интересно выставить. Я позвала Аню Курбатову, Илья позвал Семена Мотолянца. А потом люди стали сами писать или приходить, говорить: у вас классно, а как сделать выставку? Если мы не знаем художника, то просим портфолио и описание проекта, потом решаем — подходит или нет, скорее интуитивно. После этого мы устраиваем с новым человеком что-то типа беседы или интервью, знакомимся, чтобы потом не было разочарования. Например, если кто-то рассчитывает устроить гламурное шоу и все продать — это не к нам.

Илья позвал меня [со-курировать], когда он уже знал, что будет уезжать [из Петербурга] — ему было важно, чтобы здесь была разнообразная жизнь, определенного настроения и качества. Мне кажется, что это происходит — сейчас у нас расписание до конца декабря полностью забито, и январь тоже занят, у нас будут воронежские сезоны. И мне все время пишут: «А у вас есть еще места?»

А. В.: Получается, что вы вдвоем тянете это место. Илья предоставляет свое помещение…

И. А.: Оно записано на него, но мы вместе платим аренду — делим ее на двоих.

А. В.: Значит вы делаете всё за свои деньги. А бюджет выставок?

И. А.: Мы сразу говорим художникам, что деньги давать не можем, если только это не крайняя ситуация, когда очень классный проект и очень хочется. Чаще всего мы подкрашиваем стены, если это нужно — особенно если художник за собой ничего не перекрасил. Периодически делаем более серьезный ремонт, так как зимой довольно сильно течет потолок. Было пара случаев, когда мы вкладывались в фуршет. Здесь художник может прийти и сделать все что угодно, и мне кажется это правильно, если он тоже что-то вложит взамен. Мы передаем ключ, и на какое-то время это место становится пространством, которым он может распоряжаться — вполне достойный обмен.

Мне всегда очень интересно наблюдать за тем, как на разные работы реагирует место. Оно очень маленькое, и казалось, что с ним будет очень сложно каждый раз придумывать что-то новое. Однако каждая новая выставка, даже со стандартной развеской, все очень сильно меняет: атмосферу, характеристики пространства. Сейчас я уже понимаю что тут может быть и что не может (мало что).

А. В.: Как долго висят выставки?

И. А.: Это зависит от желания художника. От двух дней до двух недель. Кому-то достаточно просто выходных. Пока художник делает выставку, он сам проводит с ней время и сам решает, как она работает. Если он хочет, чтобы она работала каждый день — он должен приходить и сидеть, мы здесь вообще этого не делаем. Очень редко бывают однодневные выставки: это неудобно, потому что не все могут попасть именно в этот день.

А. В.: Как ты видишь свою роль в качестве куратора? Сейчас популярна тенденция, когда художник уже не так важен, а на первый план выходит именно кураторская воля, отбирающая художников и формирующая из них свое высказывание.

И. А.: Такая позиция в данный момент мне не интересна — отобрать, всех заформатировать и выставить. Может быть потому, что мне этого хватает в музее-заповеднике «Петергоф», где я работаю. Здесь же, когда я говорю с конкретным художником, моя цель — чтобы он сделал то, что ему на самом деле хочется. Например, у него есть мечта о каком-то проекте, но его нельзя показать в другом месте, или ему не хватает опыта, или он не знает, как это лучше сделать в плане экспозиции — и тут я готова помочь. Если мне какие-то вещи кажутся неудачными, например они могут не так сработать, или они не слишком тонкие, неизящные, то я могу об этом сказать, но в итоге художник все равно решает сам. Я здесь определяю себя в позиции слушателя и человека, который заботится о художнике, чтобы тот смог здесь максимально себя показать. Но бывает по-разному: кто-то просит помочь с проектом, начиная с концепта до развески, а кто-то все делает самостоятельно. Последнее время чаще бывает так [самостоятельно], и это прекрасно — я могу отдать ключ, а потом прийти на вернисаж — или вообще не прийти, если у меня не получается. Это очень облегчает весь процесс.

Важно сказать, что когда мы обсуждали с Ильей концепт FFTN, мы говорили про желание ускользнуть от всех известных схем, решений. Пространство мы не называем галереей, официально — это место для кураторских и художественных экспериментов. Именно поэтому я чаще всего не задумываюсь, действительно ли это все соответствует стандартам кураторства. Мы его делаем, а оно само по-разному перетекает.

Лично для меня это отчасти исследовательский проект: знакомство с художественной средой Петербурга. Я не так давно здесь живу и не имею возможности часто ходить по арт-событиям. Поэтому мне, в первую очередь, интересны беседы с художниками во время подготовки проекта и монтажа. Но была пара выставок, которые я делала именно как классический куратор — от концепции до развески.

А. В.: Например?

И. А.: Например с Петром Швецовым мы так делали «Нефигуративные единицы». Он хотел выставку, но его позиция была такова, что я должна прийти к нему в мастерскую и выбрать работы сама — там были разные варианты. Я выбрала серию небольших абстрактных полотен, в которой каждая работа была маленькой частью условного  фигуративного полотна в стиле барокко. Обсуждая эту серию, Петр сказал, что ему нравится Франс Снейдерс, и я, отдав дань барочным натюрмортам, добавила настоящих овощей в экспозицию. В этом проекте мне неожиданно помог музейный бэкграунд, из-за которого обычно сложно по-настоящему встретиться с современным искусством. Под одной из работ была прибита цветная капуста, в углу висел пучок петрушки, здесь же лежали лимонные кожурки. В качестве кураторского текста, который далеко не всегда бывает в FFTN, на двери была цитата: «Живопись — это встреча со смертью». Главная работа стояла в центре на железной треноге, которую Илья случайно нашел на улице у нашего входа. Мы так и не поняли, что это такое — сваренная конструкция из какой-то монтировки. У зрителей была отдельная задача — обойти ее, не обрушив картину. Развеску мы делали ночью: я — в FFTN, а Илья на связи по скайпу. Мне помогал еще пермский художник Никита Касимов, он в это время здесь жил и был смотрителем этой выставки.

А. В.: Прямо здесь жил?

И. А.: Да, здесь в принципе можно жить, есть туалет. У него был спальник, несколько своих пенок. Потом Петр просто зашел перед открытием, посмотрел, ему все понравилось. И в день вернисажа был какой-то потрясающий свет, как в итальянской церкви — прозрачный, даже торжественный. Это особенно сильно работало после нашего откровенно грязного двора и подъезда. Мне было важно поработать с Петром, так как он заметная фигура в питерском искусстве — это была своего рода инициация в местную среду.

Еще был художник из Волгограда Дима Давлечин, который нас нашел, написал, и сам приехал специально здесь делать выставку. Она была про Кабакова — и эта комната была местом преступления. Вообще FFTN часто обыгрывается как чья-то комната. Там была история, что художник хотел достичь славы, у него это не получалось, он вызвал дух Кабакова, и с утра его нашли мертвым. Была имитация крови, «улики», и стоял алтарь Кабакова. А в это время параллельно открылась выставка Кабаковых в Главном Штабе. Это было удивительное совпадение. И такой супер слабый жест в сторону громады Эрмитажа.

А. В.: Считаешь ли ты, что дополнительные ограничения позволяют художнику больше раскрыться, или нет?

И. А.: Визуально да, безусловно — это пространство требовательное, совсем не простое. Его размер — это вызов. Здесь как художнику, так и куратору нужно изгалиться; так все показать, чтобы это соответствовало цели, эффекту, который необходимо произвести. Плюс художник здесь напрямую встречается со зрителем, он не может избежать этой встречи — он физически тут рядом со зрителем. Не так-то просто будет заныкаться с бокалом шампанского где-то в уголке, чтобы к тебе только випы подходили.

А. В.: То есть вы принуждаете художников общаться?

И. А.: Нет, не принуждаем, но этого сложно избежать, особенно когда выставка работает по расписанию. Художник сам же здесь будет сидеть, так что хочешь, не хочешь — кто-нибудь да предъявит.

А. В.: Получилось ли за всё это время сформировать некоторые приоритеты в выборе художников? Ты оговорилась, что коммерческие стратегии сюда не очень вписываются, и что работам необходимо некое «изящество». Или это больше дело настроения?

И. А.: Это больше про момент встречи. Он либо происходит, либо нет. Я не могу сказать, что есть какие-то прописанные стандарты плохого и хорошего, высокого и низкого. У нас были очень разные вещи, и я не могу рационально объяснить, есть ли конкретные рамки, на которые мы ориентируемся. Либо я чувствую, что это интересно, либо нет — но это могут быть вообще разные художники.

Но в следующем году мы планируем изменить формат. По плану у нас в феврале революция, прямо так и записано в плане. Мы хотим собирать программу более концептуально, сосредоточиться исключительно на зарубежных художниках и, возможно, сделать акцент на нематериальном искусстве — перформансах, видео, звуке, — и работах, которые можно свободно копировать, распечатывать или собирать прямо здесь. Ещё хотелось бы больше использовать формат с оставленными ключами, чтобы дать месту еще меньше галерейной формальности, с часами работы, смотрителями.

А. В.: Могла бы ты провести какую-то параллель с тем, что у вас было в ВЦСИ, там же тоже был формат мастерских?

И. А.: Параллелей никаких особенных нет. Мне кажется, что в Воронеже вообще такого места быть не может.

А. В.: Но почему? Любой художник может превратить свою мастерскую в такое пространство.

И. А.: Может. Однако в Воронеже, на мой взгляд, если ты открываешь свое место — люди будут требовать, чтобы оно было модным, чтобы туда ходило больше людей. Там были попытки делать выставки и в квартирах, и в заброшках, но все равно важно, чтобы это было в галерейном формате. Надо позвать правильных людей, есть план рассылки, надо прозвонить журналистов — мы этим не занимаемся.

Что касается мастерских ВЦСИ, там была совсем другая история — люди собрались вместе и сказали: мы хотим друг с другом работать и тусоваться. Здесь, в нашем здании мы не выбираем соседей — это мастерские Союза художников. Среда очень живая, и мы в ней не близкие товарищи, не родственники. Например, рядом работает девушка, и ей часто мешают звуковые инсталляции, вибрации, и приходится всегда находить компромисс. Бывает на вернисаж заходят чьи-то подвыпившие друзья и пытаются потереть графику пальцами. Среди соседей есть те, кто тут живет: ты стоишь во время открытия, а женщина идет из душа в халате с полотенцем на голове, и спрашивает: «А что вы здесь делаете?».

А. В.: Душ тоже общий?

И. А.:  Насколько я понимаю, душ не общий, он в комнате у одного из обитателей. Кто с ним договорится, того и пускает помыться. И вот эта женщина спрашивает: «А почему вы здесь пьете, как так можно пить рядом с искусством?». Какой-то сюр.

А. В.: Еще же было (и эпизодически по-прежнему есть) лаборадория Интимное место, где примерно такая же экспериментальная схема, хотя, конечно, это квартира и хозяйка квартиры.

И. А.: Да, но у нас здесь чуть больше свободы, ведь постоянно у нас никто не живет, и в этом плане больше воли в том, что мы можем сделать. Мы с Ильей смотрим за пространством, платим аренду, но здесь нет наших личных вещей, и оно легче становится «своим» для художника. Мне кажется, что Интимное место было гораздо более «лакшери», чем тут. Мы сейчас еще и ключ от туалета потеряли.

А. В.: Хочу вернуться к зрителю. У вас место существует в двух совершенно разных форматах. Момент открытия, когда приходят люди, и им наверное очень тяжело здесь находиться — и то время, когда кто-то индивидуально приходит смотреть. И это получается разный опыт восприятия искусства — такая разная интимность. Начнем с открытия. Как оно обычно происходит?

И. А.: Часть людей обычно тусуется внутри FFTN. Я помню открытие проекта Саши Седельникова: там было человек 30-40 одновременно. Интимность была, как в перегруженном автобусе. Все общаются, пьют вино, играет голландский рэп — такая классная тусовка. И это очень важно, что ты этот опыт бытия тут переживаешь телесно. Я вообще люблю форматы, которые вызывают у людей неудобство. Возможно, потому что я сама интроверт и мне некомфортно, когда я не могу игнорировать что-то физически. У нас тут зрители сталкиваются, не знают, как обойти работы, как их не уронить. Если в музее мы превращаемся в глаза и уши, то у нас тело зрителя в таком положении, что он все время осознан.

Здесь можно сидеть на полу, и тогда тот, кто заходит — перешагивает, начинает бродить, всем мешать — или ему все мешают. Или те, кто стоит в этом предбаннике, мешают всем тем, кто ходит. Часто то, как люди тусуются, зависит от того, какие работы. Например, был перформанс н и и ч е г о д е л а т ь, и Марина Русских двигалась среди висящей по всему помещению ткани, которую невозможно было проигнорировать. Зритель входил сразу в искусство и не мог его избежать.

А. В.: Сколько в среднем ходит людей на открытие?

И. А.: В общем от 20 до 100. Прихожу я, художник, первые зрители и мы сидим, обсуждаем искусство, других художников, жизнь и смерть, последние сплетни. Любой может к нам присоединиться. Я надеюсь, здесь не чувствуется власти, иерархии сакрального пространства, где можно себя вести только определенным образом.

А. В.: Но когда человек отдельно приходит — тогда оно становится сакральным.

И. А.: Когда ты один на один с искусством, да еще и сам взял ключ — тогда вообще становишься со-владельцем этого места на полчаса, на 15 минут. Но, если выставка работает в формате, когда всех встречает художник — это уже другая история.

А. В.: Много вообще ходит людей вне открытий?

И. А.: Зависит от сезона, но меньше, конечно, чем на открытия. Часто звонят незнакомые люди. Меня это до сих пор удивляет, потому что казалось, что к нам будут ходить только «свои». Был случай, когда мне в 11 вечера позвонила девушка и сказала, что они с подружкой только с московского поезда, прочитали про нас, хотят сейчас прийти, потому что они видят по карте, что это очень близко.

В Воронеже я не могу представить постоянное выставочное место, где ты должен пройти через помойку и обоссанный двор, потом по проломанному полу и такой вот лестнице. Меня бы такое [на месте зрителя] напугало. Ну только может быть по приколу или, как такая треш-галерея, но мы вообще не треш-галерея.

А. В.: Оставляют ли какой-то отклик те, кто первый раз со стороны приходит? Например звонят второй раз и говорят, что все хорошо?

И. А.: Я всегда прошу отписаться, что ключ положили на место, и люди могут в ответ что-то добавить. Если зрители приходят на открытие и у нас случается беседа — я интересуюсь: «Ну как вам?» — особенно, если видно, что человек первый раз. Я помню, что мне однажды сказали: «К вам классно ходить, у вас всегда крутые выставки».

Бывает, что приходят люди, которым по разным причинам тяжело подниматься, тогда мне становится очень неловко, что у нас надо везде забираться и ступеньки. Обычно никто не ожидает найти почти классический белый (а теперь уже черный) куб: люди идут по всему этому, а потом — такое визуальное удивление.

А. В.: Да, я тоже была немало удивлена, когда увидела воочию, что тут буквально четыре квадратных метра. А как думаешь, почему может нравиться: это какая-то безусловная любовь к искусству — или просто не хватает мест, где можно его посмотреть, или мало чего-то интересного?

И. А.: Я думаю, в Питере не хватает подобных мест. Они вроде есть, но их вроде бы и нет. Но я действительно не успеваю везде ходить, поэтому могу ошибаться.

Мне кажется, что в нашем пространстве есть определенная честность: люди приходят и понимают, что это делается со страстью и нежностью к художникам, к искусству. Для тех, кто просто случайно заходит, FFTN — это, скорее, необычный опыт.

Опять же мы никому ничего не обещаем и не гарантируем. Можно взять ключ, подняться сюда и обнаружить здесь…

А. В.: Труп.

И. А.: Да! То, что вообще не понятно и не нравится, какие-то каляки-маляки.

А. В.: Я недавно читала статью Кейт Фаул, где она отметила некие ключевые факторы измерения кураторства — способность стать платформой для развития идей и инфраструктуры. Мне интересно, у вас уже наверняка сформировалось свое комьюнити вокруг этого пространства?

И. А.: Есть люди, которые больше других стали участвовать в жизни FFTN, например помогали на ярмарке (мы сделали дерзновенный шаг, поучаствовав в Sam Fair Музея Стрит арта). Как команда мы расширяемся, и я думаю, что мы изменим наш состав — может быть не кардинально, но естественно. О развитии коммьюнити мы не думали осознанно, но очевидно, что мы вносим свой вклад в поддержку сообщества.

А. В.: А те художники, что у вас выставлялись — они появляются снова?

И. А.: Кто-то ходит постоянно, у кого-то много работы и им просто некогда, кто-то из других городов.

А. В.: А как ты считаешь, какую современность показывает ваше место? Ведь так или иначе вы формируете какой-то образ современности своим подходом.

И. А.: Мне важно, чтобы у того, чем я занимаюсь была пусть небольшая, но социальная миссия. В этом случае я вижу FFTN как убежище. Окружающая среда может быть достаточно жесткой, конкурентной, требовательной и иерархичной, она задает формат, которому ты либо соответствуешь, либо нет: а здесь все более мягко. Конечно, определенная власть присутствует, потому что мы с Ильей принимаем решение, кого включать в программу.

Я также думаю, что не хватает мест, где художник, независимо от известности, может сделать именно то, что хочется, получить поддержку — моральную,  физическую или концептуальную. В конце концов, сюда можно просто прийти и посидеть в тишине. Я так тоже иногда делаю, потому что всем нужна какая-то комната, в которой можно побыть наедине с собой. Иногда FFTN — это буквальное убежище, если человек приезжает, и ему негде жить.

А. В.: Финальный вопрос. Какие кураторские стратегии кажутся тебе наиболее актуальными? Например то, чего сейчас больше всего не хватает, что важно и необходимо, на твой взгляд, делать кураторам.

И. А.: Мне кажется, что концепция кураторства как заботы снова актуальна. Быть может потому, что мне как куратору тоже иногда не хватает заботы со стороны художников или институций.

А. В.: А они есть — художники? Я часто слышу как говорят, что у нас нет выставок и площадок, потому что нет кураторов, а кураторы говорят, что всего этого нет, потому что нет художников. Хотя, безусловно, все они есть, но может быть они еще слабые, и им нужно помогать — это и есть забота?

И. А.: Но забота — это не обязательно помощь слабым, скорее, это создание атмосферы, где комфортно работать, где человек понимает, что его услышат. И моя задача его услышать, а не представить его работы исключительно в правильном для меня контексте.

Художников много — другое дело, что я не могу сказать, что я хорошо знаю и понимаю питерское искусство. Мне все время кажется, что это зачарованное царство: большая часть того, что я вижу, отличается от близких мне воронежской и московской концептуальных сцен. Я по-прежнему чувствую себя растерянной и изумляюсь.

А. В.: А зачарованное царство это как?
И. А.: Оно само по себе существует, вопреки. Все, что модно — это в Москве, а тут люди делают то, что делают. Местами это, по-прежнему, отсылки к нонконформистам. Казалось бы, ну сколько можно уже, зачем, это же прошлый век, а все равно есть в этом свое очарование. Или это огромное количество людей, которые выходят из Штиглица, они тоже пытаются что-то делать, и у них свой подход. Но я не сторонник сбрасывания с корабля современности, я пытаюсь наблюдать и понимать. Плюс здесь более сильна активистская сцена — в Воронеже её вообще практически нет. Здесь есть то, что живет вообще вопреки всему, хотя весь этот модный арт-рынок кругом говорит: вы что, ребята, уже давно пора делать по-другому. Конечно, есть те, кто так и делает, и это тоже прекрасно. Но я по-прежнему всему изумляюсь. Мне кажется, что Питер — это еще и меланхолия: она сквозит во всем, в ритме, в колорите работ, их материалах.

А. В.: Может, потому, что здесь нет будущего, цели и никаких перспектив?

И. А.: Вообще да, всего этого нет. Но современность и не обещает нам никакого позитивного сценария, поэтому зачем делать вид, что ты в него веришь. Если мы создаем искусство вопреки, то делай что должно, и будь, что будет.