КРАПИВА публикует реплики редакторов — Макса Евстропова и Романа Осминкина — по поводу акции Павла Крисевича.

11 июня на Красной площади Павел Крисевич совершил акцию, имитирующую самоубийство: зачитывая манифест, сделал два предупредительных выстрела вверх холостыми патронами, затем поднёс пистолет к голове, после чего на него налетела свора полицейских, коих на Красной площади всегда великое множество, и повалила его на землю. Его задержали вместе с журналисткой Никой Самусик (что было уже за гранью добра и зла), держали их до суда в изоляторе больше 48 часов, в итоге после суда Нику отпустили, а Павла направили на 2 месяца в СИЗО по подозрению в совершении преступления по уголовной статье 213.2 (хулиганство с применением оружия), по которой ему светит штраф до миллиона, принудительные работы или до 7 лет лишения свободы.

Не могу сказать, что мне нравились до этого акции Крисевича — хотя, с другой стороны, и раздражения они тоже не вызывали: всё слишком прямолинейно, ближе к политактивизму, чем к искусству, ну и чувак действует в какой-то совсем олдскульной логике героического акционизма, из предшественников, пожалуй, стоя ближе всего к Павленскому, поскольку в его акциях также критически мало иронии. Однако, в отличие от Павленского, то, что делает Крисевич, в большей степени про солидарность, и как-то уже не производит эффекта выжженного поля, на котором одинокий Герой берёт Систему на понт (впрочем, это всё довольно поверхностные впечатления, и я могу ошибаться). Но его жест 11 июня меня зацепил, причём в силу самых разных причин, не всегда прямо связанных с тем, что «хотел сказать художник».

Во-первых, акция Крисевича как событие демонстрирует, что теория «трёх волн» акционизма не совсем верна. Эта теория, озвученная в 2017 Павло Митенко и Сильвией Шассен [ 1 1 Павел Митенко, Сильвия Шассен. Третья волна акционизма: искусство свободного действия во время реакции // Художественный Журнал, выпуск № 102, 2017: http://moscowartmagazine.com/issue/60/article/1241 ], говорит о том, что третья волна российского акционизма, пришедшая на смену 2 «героическим» волнам акционизма 90-х и «артивизма» 00-х, растворяет его в распределённых практиках заботы, где уже нет места «героизму» или трансгрессии, тем самым как бы окончательно его «гуманизируя». Крисевич же делает так, будто никакой третьей волны вовсе не было — но, на мой взгляд, это не просто отступление от какого-то доминирующего тренда, а демонстрация сосуществования разных логик. Время реакции — ситуация, исходя из которой Крисевич действует также, как и представитель_ницы третьей волны — это сплющенное время, в котором волны, если они вообще есть, перехлёстывают друг друга. Время реакции нелинейно — за более чем 20 лет путинизма в этом давно уже можно было убедиться. Ущербность волновой теории акционизма, как мне кажется — в её прогрессистской логике (которая, как говорил Беньямин [ 2 2 Беньямин В. О понятии истории // Беньямин В. Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. М.: РГГУ, 2012. С. 237-250. См., в особенности, тезисы VII и XIII. ], есть логика победителей — и в этом её принципиальный изъян).

Во-вторых, выстрел из пистолета как художественный акт — это, конечно, красиво (теперь ты будешь писать стихи револьверами, Уильям Блейк, Брайон Гайсин или Крис Бёрден), однако акция Крисевича, кое-как задокументированная между колясками и туристами, вовсе не об этом. Она о политическом климате в российской федерации и аналогичных контекстах, который уже давно — климат политического (само)убийства. Что, в свою очередь, симптоматично: глядя на акцию Крисевича, невольно задаёшься вопросом: а произвела бы она большее впечатление, стреляй он не холостыми патронами, да ещё и не только в себя? В конце его манифеста речь идёт о выстрелах перед кремлёвским занавесом. Это очень тревожная акция, демонстрирующая предельную зыбкость границы между символическим и реальным насилием, а также то, что россия всё приближается к этой границе, уже почти вплотную, или уже одной ногой там, и скоро мы услышим выстрелы уже не холостыми патронами (неизвестно, правда, с какой стороны).

В-третьих, Крисевич своим жестом (вос)производит (микро)революционную ситуацию: отмена страха, здесь и сейчас. Разумеется, это опасная и во многом тупиковая ситуация, и одним из немногих доступных средств её актуализации или разрешения в путинской россии оказывается самоуничтожение в самых разных его формах — от депрессии до самоубийства. В манифесте Крисевича есть апокалиптическая или мессианская отмена времени («страха больше не будет»), есть даже показательная для этой отмены временная путаница в последней фразе: «перед кремлёвским занавесом последуют выстрелы» — «последуют… перед»? Занятно, что в манифесте речь идёт также и о «наседающем с небосклона страхе религиозном», что заставляет вспомнить о самоубийстве Кириллова из «Бесов», также пытавшегося своим жестом упразднить экзистенциальный страх.

И наконец: можно по-разному относиться к художественной стороне жестов Крисевича, но попытка вменить ему уголовную статью за художественную акцию, не связанную с насилием, оскорблением, порчей имущества и т. д. — это слишком. И, если тут существует художественное, или, по крайней мере, художественно-активистское сообщество, то надо бы как-то солидаризироваться по этому поводу, делать публичные заявления — сейчас, по крайней мере, можно уже подписать открытое письмо в его поддержку [ 3 3 Свою подпись в поддержку Павла Крисевича вы можете оставить в комментарии к гугль-доку с текстом открытого письма: https://docs.google.com/document/d/1BxepQdMm7lUkEI1uv5X1nfEEZn_-F50rayvEUGECQxc/edit?usp=sharing ].

(Макс Евстропов)

В середине 2010-х в своем тексте «Конвертация проклятости…» я писал про то, что суды и тюрьмы России стали институтами легитимации современного акционизма/интервенционизма [ 4 4 Роман Осминкин. Конвертация «проклятости»: суды и тюрьмы как институты легитимации современного акционизма/интервенционизма: https://syg.ma/@roman-osminkin/konviertatsiia-prokliatosti-sudy-i-tiurmy-kak-instituty-lieghitimatsii-sovriemiennogho-aktsionizma-sliesh-intiervientsionizma ] условного «героического» периода Войны, Пусси Райот и Павленского. Еще недавно казалось, что после дела Пусси Райот и национал-консервативного поворота 2014-го года анархический акционизм пост-нацбольского периода окончательно уступил арт-активистскому интеракционизму и коллаборативному диалогу. На то был ряд как политических причин (гибридная суверенная демократия трансформировалась в электоральный авторитаризм, а тот — после 2019 — на глазах мутирует в диктатуру), так и социо-технических (акционистские практики были интериоризованы политическими движениями и активистами, став рутиной в медиаповестке). На смену ярким художественным акциям с политическим подтекстом пришли многочисленные (интер)акции, организованные политическими и арт-активистами с использованием художественных средств [ 5 5 См. Осминкин Р. Рецензия на «INGRID NELSON. ARTIST FOR A NEW AGE: DISSIDENT RUSSIAN PERFORMANCE ART AND THE WORK OF PETR PAVLENSKII». Транслит № 22; Застой / быстрые коммуникации. с. 99-102. ]. Эта линия осознала невозможность широкого массового протеста в России в ближайшее время, но вместо эксклюзивной монологичной фигуры героя-одиночки предложила субъективацию по горизонтальной линии вовлечения и самоорганизации, где художник становится медиатором и коммуникатором (Катрин Ненашева, Дарья Серенко, Саша Старость и др.).

Но не так давно (после акции новой инкарнации Пусси Райот на Чемпионате мира по футболу 2018-го года) я задумался про сосуществование разных форм акционизма и арт-активизма внутри одного социополитического поля. И дело не в пресловутом взаимоналожении разных темпоральностей внутри нашего «резинового настоящего», которое сегодня особенно эксплицитно проявляет себя на территории пост-советского пространства в виде жесткого микса феодализма/неоархаики с технопрогрессом. Дело в том, что акционизм как таковой представляет собой древнейшую форму публичного жеста несогласия и мало изменился со времен Диогена Синопского. «Образная система акционизма вообще не развивается во времени — это самая архаичная форма символического действия. Но эта эстетическая внеисторичность компенсируется гипертрофированием социополитического контекста. По сути, главной детерминантой и формообразующей категорией акционизма является время и место (то есть акция не только сайт- но и тайм-специфична). Попала акция в нужное время и место — значит, она состоялась. Поэтому художественный образ и формы предъявления в акционизме должны быть понятны широкому кругу городской интеллигенции, которая и является адресатом большинства акций» [ 6 6 См. там же, С. 100. ].

А потому, говоря про акцию Павла Крисевича, я бы сразу предостерег себя и всех нас от ее эстетического и даже герменевтического прочтения, а предложил бы просто некоторую «слабую» материалистическую модель восприятия акции через упомянутую мной в начале «проклятость» или то, что философ Елена Петровская по заветам «гостеприимности» Деррида называет «готовностью сесть в тюрьму». Акцию Крисевича многие сочли архаичной (обращаться к большому Другому на Красной площади в 2021 году некомильфо), глупой, неуместной, нехудожественной и неэффективной (как будто бы вменяя художнику вину за реальные жертвы режима). Но акционизм такого рода всегда не своевременен, не-уместен, глуп и нарциссичен, так как должен работать на уровне мгновенного считывания, когда все смыслы акции вчитываются в нее апостериори, а в реальном времени виден лишь остроумный или не очень анекдот, редуцирующий все смыслы дай бог к одной нехитрой мысли. И здесь предельно серьезные «героические» образы Петра Павленского не свободны еще от эстетического прочтения, что это вообще такое — аполлоничность белого мужского конвенционального тела, аллегоричность прибитых тестикул или монументальность образа поджигателя обители зла? Это тупиковый путь образного мышления, поэтому Павленский скорее статуарен и театрален, чем действенен, хотя вокруг него и запущена машинерия репрессивного аппарата власти, вынужденного изобретать на ходу свои реакции (и это самое интересное в его акциях). Но как можно говорить о художественности и эффективности акционизма, если он по сути дела обесцеливает политические акции нацболов, приковывавших себя наручниками внутри государственных учреждений, протесты заключенных, зашивавших себе рты и прибивавших тестикулы против бесчеловечных условий содержания или в знак солидарности, самоподжоги профсоюзных лидеров, активистов и просто отчаявшихся граждан на Красной площади и других публичных местах? В этой парадигме интерпретации акций Павленского в итоге все равно сводились к банальному противостоянию одиночки режиму (хотя ни одной акции никто не делает в одиночестве — на Павленского всегда работала целая группа активистов и помощников, а организовывала их его жена Оксана Шалыгина).

Поэтому, говоря об акции Паши Крисевича, мы можем предпринять только это самое «слабое» материально-прагматическое схватывание на уровне места/времени свершения действия, которое позволяет перевести разговоры о художественности той или иной акции (в терминах интерпретации ее через историю, теорию и философию искусства) сразу в поле проактивного жеста и контингентного социального события с открытым финалом. Своевременна ли акция Крисевича? Безусловно нет. Но она несвоевременна как любая акция — от мастурбации Александра Бренера на вышке бассейна «Москва» до танцев на амвоне уже упомянутых Пусси Райот. Акции Паши Крисевича, какими бы ни были — это слабые символические жесты, стоящие поперек реактивности и рутины политической репрезентации, ведь если форма протеста, митинга и пикета уже рутинизирована, то художник-акционист всегда оставляет зазор между политическим и художественным жестом, иначе он — политический активист.  У Крисевича этот зазор есть (а кому-то хотелось бы, чтобы его не было, и выстрел был не холостой, и мораль восторжествовала?). Доводы, что у нас в стране сотни активистов сидят за дело, а художник пиарится, отвлекает правозащитников и юзает ограниченный ресурс солидарности — тоже сродни виктимблеймингу: у нас сотни активистов и простых людей сидят по липовым обвинениям и более того — вообще случайно. Именно пустотный холостой выстрел-жест предупреждает и показывает всю рандомную иррациональность репрессивного аппарата, его собственную пустую бюрократическую изнанку. Крисевич не обесценивает политическое самоубийство, а дегероизирует акционизм, профанируя серьезность Павленского и возвращая акционизму киническую простоту. Эта априорная предустановленная профанирующая пустота — «холостой выстрел» — сродни пустоте в руках пикетчиков, задержанных с формулировкой в протоколах «митингующие держали плакаты антиправительственного содержания». Своим субтильным слабым телом, рутинно производя заранее обреченный  художественный жест, Крисевич показывает, что никакой акционизм не спасет Россию.  Объяснимо раздражение активистского сообщества, кропотливо работающего на микроуровне социальных изменений — Крисевич получил во многом незаслуженную медийность одним бесполезным поступком. Однако эта медийность — единственное, что отчасти позволяет акции состояться: власть реально сажает активистов и случайных людей по липовым делам, художник совершает липовое самоубийство, чтобы реально сесть в тюрьму. Можно ли солидаризироваться с холостым выстрелом себе в голову? Вряд ли. Можно ли солидаризироваться с художником, которого сажают в тюрьму за холостой выстрел? Нужно!

(Роман Осминкин)