Открываем второй деколониальный номер КРАПИВы текстом админа телеграм-канала Тоже_россияне Мирсаида С-Г. о задачах и потенциале деколониального искусства в России.

Телеграмм-канал Уралистика высказался о том, что не приобретшая политического оформления деколониальная повестка, запертая в рамки «высокой культуры», превратилась в разговоры о «моральности» и: «Более того, институционализация темы деколонизации и постколониализма (что уже происходит в российской культуре, образовании) вне реализации этой программы на политическом уровне ведет к апроприации изначального импульса деколонизации и лишении его собственной силы».

В общих чертах я согласен с этой оценкой ситуации (хотя не вижу никакой деколонизации в образовании). Однако, поскольку мой взгляд исходит из более пессимистичной точки зрения, он парадоксальным образом оказывается более оптимистичным. Мне кажется, что деколонизация сознания и общества в России — в зачаточном состоянии, а потому рано говорить о её провале. На политическом уровне  реализация постколониальной программы даже не началась. О каком-то процессе выстраивания постколониального и деколониального дискурса в политике можно говорить применительно к Казахстану, Украине, Кыргызстану и другим постсоветским странам. Нет — распад страны тут не есть необходимое условие. Вполне можно говорить о наличии постколониальной политической активности в Шотландии, южных штатах Мексики (и сапатистское движение, и растущее влияние майянских движений в Юкатане), Каталонии, на Гавайях и т. д. Но у нас тут говорить о постколониальной политике  сложно… Теория и эстетика при этом всегда предшествуют практике. Сначала возникают модернистские социалистические теории и искусство авангарда — «способность помыслить что-то новое», и только потом — радикальный слом существующей социальной системы. Потому естественно, что деколониальные и постколониальные формы в искусстве и теории возникают раньше.

Уточню: это не про то, что «искусство направляет реальность». Если мы воспринимаем искусство, как способ социальной коммуникации, который передает то, что невозможно в данной реальности вербализовать, то вот эту сферу социально значимого, но немого, можно разделить на то, что принципиально нельзя охватить языковым мышлением и на то, что не может быть вербализовано в данных конкретных обстоятельствах. Второе распадается на то, для чего еще просто нет языка, и то, что высказывать речью запрещено. То, для чего понятийный и категориальный аппарат, привычка речи еще полностью не сложились, — это как раз сфера актуального, авангардного (в политическом смысле) искусства и как раз эта сфера интереснее всего мне. То, что в последние несколько лет появляются деколониальные художественные высказывания, говорит о поиске в какой-то части общества языка для описания существующей колониальной ситуации. А как раз язык для наших реалий, как мне кажется, в полной мере еще не сформирован.

При этом я согласен с Уралистикой, что в 99% случаев термины «колониализм» «постколониализм» и «деколониальный подход» используются в России совершенно не к месту. Очень точно ситуацию описывают фразы Анны Энгельхардт: «Деколониальная повестка условных театров, музеев, университетов, воображения существует словно в отрыве от колониальной политики страны и людей, за счет которых они существуют.» «Деколониальная оптика для институций, к сожалению, стала индульгенцией — поводом поговорить о колонизации западом, перекрывающей собственный расизм.» Критики часто вешают подобные лейблы на совсем неподходящие проекты — на те, которые им удобнее видеть — тут все по Гайятри Спивак, но с каким-то особым размахом. Тема деколониальности очень модная (потому, что на Западе она есть) и её активно обсуждают… Вообще не привлекая к её обсуждению тех, кто с этой темой связан.

*Вот режисер_ки обсуждают арт-активизм в театре, в том числе деколониальный, — все они замечательные, но ни одна из них не то что не занимается деколониальными темами — они с ними даже не знакомы.

*Вот «Гараж» публикует у себя статью, где описание «западной» деколониальной теории внезапно заканчивается утверждением, что одна из выставок «Гаража» сделана именно в такой оптике, просто потому, что линейное восприятие времени там нарушено, что может служить и одним из инструментов деколониального подхода (в определенных случаях, связанных с конкретной традицией, а не вот как тут), а значит «Гараж» деколониален. Логика уровня «феминистки за равенство, бритье для новобранцев в армии — равное, значит армия — феминистская институция». Это пример именно той апроприации «деколониальности» ради воплощения «моральности», о котором упоминает Уралистика.

*А вот тот же «Гараж» занимается вполне реальной деколониальной (или, скорее — постколониальной) темой, и «Артгид» публикует текст Рашида Ариана, хлестко бичующий британский империализм и борющийся «за место чернокожих в Великобритании». Это — прекрасное дело, особенно когда такие тексты публикуются в самой Великобритании (а они там публикуются). Но какое это все имеет отношение к деколониальному взгляду на российское культурное пространство — загадка. Ирония тут еще в том, что апроприация деколониальной тематики российскими институциями часто напирает на угнетение западным взглядом «русского взгляда» (как у многих последователей Эткинда внутри России), но вместо того, чтобы вырабатывать собственную деколониальную оптику, как предлагает, например, Анна Энгельхардт, наши институции просто берут и переводят на русский язык западные рассуждения о западном колониализме. Оторванность подавляющего большинства тех, кто употребляет слово «деколониальность», от осмыслений российских колониальных реалий — совершенно карикатурная, как если бы на рынке, где продают крепостных, оратор выступал с критикой рабства в Америке.

Тут есть несколько проблем. Одна из них состоит в том, что господствующий западный дискурс (прежде всего  американский) действительно подавляет и поглощает попытки формулировать существующие здесь реалии. Но опыт имперских/колониальных иерархий не одинаков. На это часто упирают те, кто отрицают колониальную ситуацию на (пост)имперском пространстве России: «Вот как было в Британской Индии, а у нас иначе — значит не было колониализма (был хороший/от него страдали больше сами колонизаторы и т. д.)». Позднесоветская версия, в которой феодальная Россия «спасала» народы от феодализма, который «еще хуже», сошла на нет, но её место заняли такие же неуклюжие концепции — российский вариант приложения  оптики «внутренней колонизации», евразийство и т. д.

Это, конечно, не ново, и в идеологии многих стран присутствовали концепции вроде португальского лузотропикализма, обосновывавшие уникальный характер «своего» колониализма. Конечно всякий колониализм — особый. У нас тут были свои депортации, геноциды, сегрегационные законы, и есть своя иерархия сейчас. Их нельзя описать через колониальный опыт США, как нельзя историю борьбы якутов за свои права описать через опыт борьбы чероки. Внутри (пост)имперских реалий России тоже много разных точек положения относительно Гегемона. Казахский театр может позволить себе острые исторические высказывания, а башкирскому театру спектакль с острым высказыванием просто запретят. Мое положение субальтерна как татарина, вероятно, привилегировано в сравнении с положением тувинца или лезгина. Но, так или иначе, все эти точки угнетения поставлены относительно одной и той же господствующей идеологической картины мира, и говорить о российском колониализме как о едином явлении, мне кажется, возможно.

Другая проблема — в том, что указанное «поглощение» удобно для большинства «поглощаемых». Оно помогает встать в позу «высокой морали», не рефлексируя собственные реальные привилегии и не подвергая сомнению конвенциональные контуры этнической (русской) идентичности. Пересмотр идентичности всегда и для всех болезнен, а реальная деколониальность часто требует его от условного большинства, поскольку в господствующем дискурсе сама эта идентичность большинства довольно крепко увязана с имперским доминированием и часто опирается на чувства собственного превосходства.

Третья проблема — трудность вчувствования в чужой опыт и кажущаяся легкость этого вчувствования. Я прекрасно понимаю, как возникает ощущение «охвата» чужого опыта. Поучаствовав в профеминистском активизме, я в какой-то момент приобрел ощущение того, что проблемы понимаю, и начал включать mansplaining. Так бы и включал, наверно, если бы мне не разъяснили ошибки соратницы. Эмпатия — большая вещь, но опыт угнетенного состоит из множества и повторяющихся, и неожиданных мелочей, которые трудно передать меньше, чем за жизнь, — а не только из пары особо острых моментов. Да и самые острые моменты чужой жизни — до конца не прочувствовать.

Перечисленные выше проблемы накладываются на существующее системное неравенство, которое при этом остается непроговоренным, из которого следует неравномерная представленность в институциях и неравномерный доступ к ресурсам. И это приводит к тому, что мы имеем. Люди, подменяющие постколониальные высказывания, искренне убеждены, что сами они не способствуют укреплению колониальной ситуации, а наоборот — разрушают её.

Уралистика также критикует маркирование как «деколониального» искусства, которое просто обращается к символам этнических меньшинств. Но я и не сталкивался с ситуацией, когда как деколониальное преподносилось бы то, что просто использует этнические мотивы. Если трактовать понятие широко, то само признание ценности применения иной (не_метропольной) оптики — уже деколониально. Но и в этом смысле деколониально не простое использование национальных мотивов, а, например, гамма Баки Урманче, идущая от закрепленной в татарском языке пентатоники, или раннесоветская иституализация и музеефикация палехских росписей, когда нарушение символической иерархии меняло угол зрения. Однако комиксы по мотивам эпосов (что само по себе круто) деколониальными никто и не называет (тут все честно).

Это, однако, не повод утверждать, будто все, что называется деколониальным или постколониальным искусством в России, таковым не является. Вероятно, так было еще лет 7-5 назад, но не сейчас. Например, в этой статье перечислено несколько деколониальных театральных проектов в России (возможно, их больше, но это все известные и мне). Есть музыкальные проекты как постколониального, так и деколониального духа из всех уголков России, о которых нужно бы написать отдельно. Да, все они существуют вне институций. Есть теоретические осмысления Мадины Толстановой, Нурии Фатыховой и Анны Энгельхардт. Прекрасный текст последней авторки, который, хоть и написан изначально на английском (что тоже характерно), все же ставит многие наболевшие вопросы применительно к российским реалиям. И да — названные авторки не связаны с российской академией, но осмысляют они российские реалии. Политические инструменты решения проблемы не могут возникнуть раньше, чем теоретическое осмысление, осмысление — раньше, чем возникнет заметное пространство для его обсуждения. Пространство для обсуждения новой (для общественного сознания) проблемы и язык для этого обсуждения, когда запрос на него уже есть, создается художественным сообществом. Деколониальная оптика в искусстве тут не подменяет политической деколониальной повестки, а предворяет её. Мы в самом начале этого пути.