Этот материал является републикацией: это расширенная версия одного из интервью, подготовленного для 38 номера журнала «Театр.»: «Театр и феминизм» — и вошедшего в большой материал, подготовленный Александрой Дунаевой и Мариной Исраиловой(«4 версии феминистского искусства из Петербурга»). В КРАПИВе мы републикуем все интервью, вошедшие в этот материал, в полных версиях.

«Рёбра Евы» — феминистский социальный, художественный и коммуникативный проект, существует с 2016 года. Участницы проекта: Леда Гарина (режиссер, кураторка социально-художественного проекта «Ребра Евы»), Светлана Настахова (коворкинг), Юлия Карпухина (отвечает за вечерние мероприятия), Дарья Апахончич (курирует выставочные направления и, совместно с Ледой Гариной, направление «Сказки для девочек»).

Изначально с проектом работали также Юлия Алимова, Анастасия Тризна и Анита Парри.

Вопросы — Саша Дунаева, Марина Исраилова, ответы — Леда Гарина.

Как появился проект «Ребра Евы» и как он развивался?

Это вопрос с предысторией. Я театральный режиссер и сотрудница государственного театра «Зазеркалье». В 2010 году я увидела акцию арт-группы «Война» с членом на мосту и подумала: «Вот каким должен быть современный театр! Вот чем нужно заниматься!» С тех пор кроме своей основной работы я занималась большим количеством разного правозащитного акционизма, потому что как режиссеру мне легко придумать и воплотить какой-то яркий политический месседж. Там, где активисты придумывали постоять с плакатом, я придумаю пятьсот разнообразных вариантов.

Начав общаться с феминистками и феминистами, я стала делать много активистских спектаклей и перформансов на тему домашнего насилия. Занимаясь активизмом, ты очень скоро понимаешь, что никто, на самом деле, не защищен ничем, кроме механизмов собственной психозащиты, которые позволяют «развидеть» то, что происходит вокруг. Любой активистский спектакль, феминистский он или нет, — это формат, в первую очередь, групповой рефлексии, дискуссии на какую-то тему. Для меня было удивительно, что мои акции по домашнему насилию не попадают в СМИ, хотя другие попадают. Стало ясно, что общество не готово говорить об этой проблеме. В том числе поэтому мы поняли — что акций недостаточно. Что нужно создавать структуру на всероссийском уровне, с помощью которой можно было бы говорить о гендерных проблемах одновременно в разных частях страны. Потому что, как я это вижу, есть проблемы именно с поиском языка взаимодействия. Они могут создавать такие маленькие сообщества, где им самим будет комфортно — но для того, чтобы привлекать внимание к повестке, нужны более масштабные действия. И мы как раз решили, что замутим международный проект, в котором можно было бы приглашать активистские группы из разных регионов к себе и учить их, как делать лучше.

Первый фестиваль «Ребра Евы» был в 2016 году и состоял из двух частей: обучающей и театральной. На обучающую часть мы приглашали группы из разных регионов — к настоящему времени у нас были участницы из сорока примерно регионов. Начиная проект, мы даже не думали, что наша история будет актуальна. Мы думали, что после первого семинара группы закончатся — но с каждым фестивалем их число растет. Фемгруппы — это, в основном, активистки, иногда женские организации, например, кризисные центры, или правозащитные инициативы (так как группы бывают не только женские).

Чему мы учим. Тому набору средств и жанров, которые помогут людям говорить о гендерной повестке у себя в регионах: театр (документальный, пластический, форум-театр), уличный перформанс, вирусные видео и короткометражки. Естественно, в рамках пятидневного фестиваля невозможно научить круто снимать короткий метр или делать спектакли, но можно показать направление. Нашей задачей было, в том числе, снизить порог вхождения.  Сказать людям, что не обязательно быть суперрежиссером или суперхудожницей, чтобы внятно говорить. И самые яркие и понятные работы нам привозили как раз люди, у которых не было никакого профильного образования. Плюс мы рассказывали, как вести общественные кампании, как решать конфликты внутри группы и так далее.

Чтобы вдохновить наших участниц делать художественный продукт, мы сразу придумали приманку — возможность приехать в Питер ещё раз, и привезти уже готовую работу в любом жанре. Тематический разброс самый широкий: невидимость женщин с вич-положительным статусом, лесбийство, партнерское насилие и так далее. Очень интересные работы привозили каждый раз из Финляндии.

По такой схеме у нас появлялась возможность говорить о проблемах дискриминации в разных регионах страны, обмениваться опытом между собой и со странами ближнего зарубежья. Сейчас это Казахстан, Киргизия, Белоруссия, Украина, Финляндия.

Название фестиваля появилось в результате брейнсторминга, который проходил совсем по другому поводу, когда мы с исполнительницами и исполнителями выбирали название к одному из спектаклей по Ив Энцлер. Тогда мы решили, что это будет «За каменной стеной», а «Рёбра Евы» остались ждать более подходящего случая. Если говорить о смысле названия, то в нашей публичной общекультурной повестке мы привыкли к тому, что женщина сделана из ребра Адама, то есть, она каким-то образом является только дополнением по отношению к мужчине, чем-то менее совершенным. А названием «Рёбра Евы» мы хотим показать, что за этой риторикой вторичности женщины находится огромное количество невидимого насилия по отношению к женщинам и в том числе к женским ребрам.

Что представляет собой проект сейчас?

Мы открыли офис в 2017 году. А когда у тебя есть восьмидесятиметровый офис, то надо его как-то использовать. Не только для семинаров, периодически, но каждый день.  В мае 2017 года мы провели первый семинар, а потом стали делать выставки.  Мы очень быстро добились того, что на нашей площадке стало проходить по несколько мероприятий в день. Сейчас у нас проходит около двенадцати событий в неделю. Иногда это чисто коммуникативные мероприятия, например, чаепития, иногда сервисные группы поддержки для женщин, занятия по самообороне, женский коворкинг. Очень важен для нас проект про детские сказки, потому что он про гендерные стереотипы, которые и есть причина насилия и дискриминации.

Существует ли феминистский театр? Если да, то как вы видите его с художественной точки зрения?

Я, честно говоря, не знаю, что такое феминистский театр, потому что считаю, что все виды искусства, в том числе и театр, должны быть политическими. То есть, если я нахожусь в реальности и рефлексирую все, что происходит вокруг, я не могу делать мое высказывание аполитичным. Лично я. Политическое — это попытка взаимодействовать с реальностью, отражать ее и влиять на нее, то есть, попытка диалога с обществом на темы, которые актуальны здесь и сейчас. Это могут быть вопросы насилия в разных сферах.

Как поет группа «Аркадий Коц»,

Историческую миссию восстановления истины в мире

Смогут выполнить вовсе не индивиды, испражняющиеся в зеркальном сортире,

И не атомизированные толпы, изнывающие в спектакулярной апатии,

А высокоорганизованный класс, добивающийся прямой демократии.

(Песня «Для кого вы работаете, деятели культуры».)

Конечно, я считаю, что зрителю должно быть максимально некомфортно и театр не должен быть развлекательным. Любой вид искусства должен быть побуждающим, потому что, как, опять же, поет группа «Аркадий Коц», «Занимайся политической борьбой. Если ты не занимаешься войной, она занимается тобой». Очень важно заниматься войной, и если ты феминистка и работаешь в поле гендерной дискриминации, то твое высказывание будет феминистским и ты можешь использовать в том числе и театр. То есть это, в данном случае, инструмент, а не цель.

Давайте поговорим о ваших феминистских спектаклях. Чем они отличаются от работы в репертуарном театре?

Моим первым активистским спектаклем стали «Монологи вагины» Ив Энслер в 2014. Я поняла, что работать с непрофессионалами в большинстве случаев гораздо интереснее, чем с профессионалами. К сожалению, многие актеры — это такие коробочки, в которые что ты положишь, то и будет лежать. Когда задаешь вопрос — ну а что бы ВЫ хотели, что ВЫ чувствуете? — то многие из тех, с кем я работала, говорят: «Слушай, вот ты режиссер, скажи, что нам сделать, мы сделаем. А что у нас внутри — это мы дома выясним». А когда ты работаешь в активистском театре, то вы реально создаете что-то общее и важное с единомышленниками и единомышленицами, и это безумно интересно — найти те преломления, в которых этот конкретный человек будет на сцене выразителен. То есть, твоя задача максимально ему помочь, и это такое стопроцентное горизонтальное сотворчество.

Я работаю над материалом двумя способами.

Во-первых, текст может использоваться как повод начать диалог внутри группы. У меня был случай, когда я взяла один из текстов Ив Энслер — как мне казалось, лайтовый. Маленькая девочка ходила на футбол, разбила коленку, ее перебинтовал тренер и потом сказал давай ты меня поблагодаришь и поцеловал взасос, хотя она и не хотела этого. Она от страха описалась, убежала и больше не хотела ходить на футбол. Мы читаем этот текст и восемь из тридцати человек выбегает в слезах. И я не представляла, что это может быть проблемой, которая имеет такое широкое распространение.

Второй способ — это когда мы коллективно приносим материал.

У меня был спектакль «Правила ведения войны» о военных изнасилованиях. Мы нашли в сети огромное количество материала со всего мира. И это очень страшно, потому что массовые изнасилования являются одним из обязательных атрибутов любого военного действия. Так как мы не хотели, чтобы спектакль составляли только художественные и военные тексты, то я говорила с участницами об их личных ассоциациях, связанных с насилием, и потом мы все это воплощали. Одна девушка, например, рассказала свой сон: она моется в душе и вдруг понимает, что у нее во рту находится мертвая мышь и она никак не может от нее избавиться.

Мы работаем с тяжелыми темами, и наша задача выстроить материал таким образом, чтобы зритель просто не умер, глядя на это все. В «Правилах ведения войны» на спокойной умиротворяющей музыке через тела женщин прорастал бамбук. В другом спектакле, посвященном проституции, звучали тексты с личными высказываниями, актрисы исполняли музыкальные номера. То есть, необходимо держать баланс. Это как возможность дать дышать, потому что если ты перегружаешь человека, то он перестает воспринимать информацию.

Как вы работаете с триггерами? Как обеспечивается психологическая безопасность внутри работы группы и на показах?

Как человек из театральной среды я сначала я вообще не понимала, что это такое. Теперь всегда предупреждаю участников, с какой темой мы имеем дело. Я стараюсь, чтобы человек, которому некомфортно в разговоре, не был вынужден на нем присутствовать или в нем участвовать. Недавно у себя в театре я разговаривала с артистами. Заговорила о теме домашнего насилия и статистики по нему, и оказалось, что люди в театре тоже с этим сталкивались. Понимаете, я даже не подумала, что в профессиональном театре тоже могут быть триггерворнинги. Просто всегда надо помнить, что люди хрупкие.

Не возникает ли у вас ощущения шизофрении в ситуации параллельного существования в активистском и профессиональном театрах?

С одной стороны, раздвоение, конечно, есть. С другой стороны, я не могу сказать, что делаю в «Зазеркалье» большое количество постановок. Те постановки, которые я делаю, тоже связаны с правами человека. По моему сценарию там идет «Спящая красавица», которая феминистская, «Крокодил», который антитоталитарный, «Откуда берутся дети» — антифашистский. Для меня важно, чтобы в каждом спектакле была революция — пусть она будет для того возраста, на который он рассчитан. Мой новый спектакль «Забытый День Рождения» тоже про протест, хотя и сделан для двухлетних детей. Он о том, что запреты и постоянные ограничения калечат ребёнка, и с ними нужно бороться.

Как вы относитесь к тому, что феминизм становится модным явлением? Что появляется все больше экспертов, которые классифицируют движение, делят его на части и обильно увешивают ярлыками?

То, что феминизм, условно говоря, выходит из андеграунда в поп-культуру, это прекрасно. Долгое время феминизм был невидим или тотально маргинализирован. Мне нравится, что феминизм становится цитируемым в среде, которая не связана с активизмом. Я считаю, что в этом есть огромная заслуга феминисток, которые работали над этим много лет. Кому нужен феминизм, тот не будет его делить. Невозможно без побочных эффектов выводить какую-то тему в топ.

Существует ли некое единое феминистское поле? И если бы его можно было представить как такое лоскутное одеяло, то где было бы ваше место на нем?

Мое место было бы, знаете, на дырке в пододеяльнике, где видны все лоскуты. Я занимаюсь тем, чтобы феминизм сформировался в общее движение. Моя задача сшивать эти лоскуты. Потому что как одеяло мы можем делать больше. У нас могут быть противоречия с какими-то группами, но в целом когда ты находишься в правозащите, то понимаешь, что находишься с людьми в одном поле, вне зависимости от того, занимаются ли они пытками в тюрьмах или вырубкой лесов.

Есть ощущение, что у нас в стране ситуация с насилием только ухудшается. Откуда брать силы на войну?

Я обычно привожу пример первого мая. На первомайское шествие, куда выходят не только партии, но и правозащитные инициативы, в 2012 году впервые вышли четыре феминистки. В прошлом, 2018 году, шло уже 4 феминистские колонны, каждая из них человек по двести. Если ты активистка, то тебе легче продолжать что-то делать, чем сдаться. Ну, конечно, тяжело находиться в реальности. И понимать, что все вокруг тебя связано либо с дискриминацией, либо с насилием. Может быть, это смешно звучит, но важна борьба с мировым злом. Когда я делаю спектакль, я точно знаю, что делаю что-то важное. И это меня успокаивает. Каждый раз у меня ощущение: фуф, от сердца отлегло. Ну а что из этого принесет какой-то эффект? Я однажды путешествовала автостопом и села в КАМАЗ. Он ехал очень медленно, ну очень. Километров 70 в час. И я думала: «Ну блииин! Мне к вечеру нужно быть в Краснодаре, а он будет трястись тут еще сутки». Задремала я в этом КАМАЗе, просыпаюсь через три часа, смотрю — я уже на месте. Спрашиваю водителя: как же вы так быстро доехали? Главное, говорит, не быстро. Главное — с постоянной скоростью. Так что наша стратегия — с постоянной скоростью.