Этика интервью

· КРАПИВА · 12 ноября 2019 · Октябрь 2019 · Аналитика ·

В процессе подготовки номера мы собирали небольшие, своего рода, письменные интервью. Мы отправили вопросы (и предваряющий их текст) об этических проблемах, связанных с интервью, людям, использующим этот метод в науке, журналистике и искусстве.

А теперь собрали ответы, полученные за эти 2 месяца, и публикуем их в том виде (разве что с небольшой корректурой), в каком они вернулись к нам.

Все ответы поэтому несут в себе следы этой /письменной, заочной, удаленной/ сделанности. Два мнения — Дмитрия Безуглова и Полины Бородиной — ситуативны, в большой степени они связаны с их работой над проектом «1000 лет вместе» в рамках Уральской биеннале современного искусства.

Это не претендующий на полноту, но важный для нас материал. Публикуем его вместе с начальным текстом «о себе», который получили наши собеседники вместе с вопросами.

Кто мы и почему нас интересуют эти вопросы?

К.Р.А.П.И.В.А. — это онлайн-издание о современном искусстве в Санкт-Петербурге.

К.Р.А.П.И.В.А. — это аббревиатура из составленных в довольно произвольном порядке слов «Культура, Ревью, Аналитика, Петербург, Искусство, Вовлечённость, Активизм», маркирующих болевые точки наших интересов.

К.Р.А.П.И.В.А — это открытый коллектив авторов разных эстетических взглядов, разделяющих позиции политического, социального, культурного и гендерного равноправия.

КРАПИВА появилась год назад, а сейчас перезапускается — переходит к логике опен-коллов и тематических номеров, первый из которых выйдет этой осенью и будет посвящен интервью. Интервью как методу, практике, эпистемологии — и использованию интервью в художественных проектах.

Главная проблема с интервью состоит в том, что оно обнажает некоторые эпистемологические установки, с которыми хочется поспорить. Каким бы ни было интервью: журналистским, исследовательским или частью художественного процесса, оно предполагает две позиции: задающего вопросы и отвечающего на них. Интервьюер, таким образом, оказывается на позиции навигатора/эксперта, направляющего беседу или «добывающего» информацию из собеседника. Очевидно, что подобная критика не нова, и что есть довольно большое количество примеров, демонстрирующих различные варианты выхода/слома этой ситуации. Им, в том числе, будет посвящен готовящийся номер.

В то же время проблематичность этической позиции обеих сторон, участвующих в интервью; нестабильность и подвижность, мерцание и дребезжание ситуации обмена репликами/вопросами-ответами в психологической, политической, чувственной перспективах требуют прояснения и достойны, в свою очередь, вопрошания.

Светлана Ерпылева, социолог (Школа перспективных исследований (Университет Тюмени), Лаборатория публичной социологии)

Насколько решенным является вопрос об этических кодексах (и в широком смысле — негласных конвенций, и в узком — написанных и утвержденных документов) в работе с интервью в вашей области?

Моя область — социология, и я использую интервью как метод сбора исследовательских данных. Я бы сказала, что вопрос остается практически не решенным — то есть, есть, конечно, самые общие конвенции, относительно которых в дисциплине существует консенсус (исследователь должен получить информированное согласие от информанта и т. п.), но, во-первых, даже эти конвенции могут интерпретироваться по-разному, а, во-вторых, относительно многих вещей к какому-то консенсусу вообще сложно прийти. То есть, что такое информированное согласие, означает ли это, что я целиком и полностью должна информировать тех, у кого я беру интервью, о целях, гипотезах и т. п. моего исследования? В теории — да, на практике очень часто тот факт, что информанты знают наши гипотезы, влияет на их ответы, а мы этого пытаемся избежать, поэтому получается полу-информированное согласие, мы предлагаем информантам некоторую «легенду», которая только частично описывает цели исследования. Множество вопросов (особенно в России) в принципе остаются нерешенными. Нужно ли брать у информантов письменное согласие на участие в интервью, не создаст ли это ненужную слишком формальную обстановку, не испортит ли возможность создать доверительную ситуацию? Если информант «уходит в сторону» от темы интервью, нужно ли слушать его/ее, жертвуя своим временем, потому что человеку надо выговориться, или можно перебить его/ее, попросив придерживаться темы разговора? Насколько «равными» должны быть позиции интервьюера и интервьюируемого, всегда ли интервьюер — это тот, кто ведет интервью? Можно ли позволять интервьюируемому брать ситуацию в свои руки? И т. п. В своем проекте я беру интервью у несовершеннолетних участников. Должна ли я спрашивать разрешение их родителей? Я считаю, что нет, поскольку полагаю, что 15-16-17-летний подросток в состоянии самостоятельно принять решение о желании/возможности принять участие в интервью, и если ему/ей нужно спросить разрешение у родителей — он/она сделают это самостоятельно. Однако в некоторых западных университетах меня бы обязали заручиться письменным согласием официальных совершеннолетних опекунов.

Почему?

Ну, по многим причинам, наверное. Во-первых, под словом «интервью» даже в социологии скрывается множество самых разных методов, и сложно выработать какие-то универсальные стандарты по отношению к ним. Открытое нарративное интервью — совсем не то же самое, что структурированное интервью с конкретными вопросами, позиции интервьюируемого и интервьюера будут разными, власть между ними будет распределяться по-разному и т. п. Есть еще некая особенность институциональной организации эмпирических академических исследований в России. Чтобы получить разрешение на проведение эмпирического исследования в большинстве западных университетов, тебе нужно пройти через этический комитет/комиссию, который рассмотрит особенности твоего поля, твоего метода и либо даст либо не даст разрешение на исследование. В России ничего подобного нет: выбрал тему, придумал метод — иди и и исследуй. В этом, разумеется, есть и плюсы, и минусы. Этические комитеты, конечно, пытаются проблематизировать некоторые важные этические вопросы, указать нам на то, что мы должны думать об этом и т. п. С другой стороны, этические комитеты с часто шаблонной этикой делают трудной реализацию многих проектов, связанных с работой с какими-то маргинальными группами, детьми и т. п. Вот есть интересная статья с критикой этических комитетов: Hammersley, M. Against the ethicists: on the evils of ethical regulation // International Journal of Social Research Methodology, 2009. 12:3, 211-225

Можно ли выделить главные этические принципы интервьюера?

См. ответ на первый вопрос — я бы сказала, что, может быть, и можно, но с множеством оговорок (например, мы должны понимать, что интерпретации одних и тех же принципов могут различаться). Ну, например, информированное согласие, соблюдение принципа конфиденциальности, есть также представление о том, что сумма потенциальных плюсов от исследования для информанта должна перевесить сумму потенциальных опасностей от его/ее давания интервью. Речь во всех случаях идет, конечно, о социологическом интервью. Но, опять же, даже без дополнительных объяснений понятно насколько общие и абстрактные эти принципы и как по-разному они могут интерпретироваться отдельными исследователями.

Насколько важна специфика интервьюирования (методы, цели, длительность и т. д.) по сравнению с соседними или совсем далекими сферами (социология, антропология, журналистика, искусство) в этическом плане?

Я не уверена, что понимаю вопрос. Насколько специфика (методы, например) интервьюирования в социологии важна в этическим плане по сравнению со спецификой интервьюирования в журналистике, например? Имеется в виду, насколько сам метод влияет на этические проблемы, которые возникают при интервьюировании? Ну, если я правильно интерпретировала вопрос, то я бы сказала, что в социологии метод влияет на этические проблемы. Я уже писала об этом выше — «интервьюированием» в социологии могут называться очень разные методологические подходы к интервью, и они будут вызывать разные этические проблемы. Мне кажется, что в журналистике, например, метод более унифицирован. С другой стороны — я сужу со стороны. Может быть, если это прочтет журналист (ка), он/она скажут, что в журнализме есть десятки методов интервьюирования и все они так или иначе влияют на те этические проблемы, которые будут возникать при интервью. Если я неправильно поняла вопрос — то сорри. Может, как-нибудь его переформулировать понятнее?

Можете назвать случай, демонстрирующий работу этических установок при интервьюировании или слом/сбой этой работы и проанализировать его (кратко)? В качестве показательного/значимого примера.

Ну, я уже упоминала выше, что мне часто приходится интервьюировать несовершеннолетних. Согласно моим этическим принципам (и описанный ниже случай покажет, что тут нет консенсуса как раз), я должна договариваться о таких интервью с подростками напрямую и не мне решать, будут ли они информировать об интервью родителей. В моем поле мне иногда приходилось просить контакты подростков у взрослых участников (какого-то конкретного протеста, например). И нередко я встречалась с ответом что мол как вы можете такое просить, я не дам вам контакты детей, не втягивайте их в это, разговаривайте с родителями. Это не только демонстрирует два разных этических принципа в отношении интервьюирования несовершеннолетних, но и в каком-то смысле само по себе может служить материалом для анализа в моем поле — даже «прогрессивные» «либерально настроенное» протестующие рассматривают политику, которой они сами занимаются, как взрослое, «грязное» дело, в котором нет места детям. Именно поэтому мой запрос кажется им этически некорректным. Этика ведь тоже социальна, та или иная этика свойственна определенным группам по определенным причинам, и эти причины можно изучать.

Константин Шавловский, поэт, кинокритик, редактор раздела кино еженедельника «КоммерсантЪ-Weekend»

Мне кажется, «окончательного решения» нет и быть не может — в нашей области стандарты постоянно меняются, в том числе двигаются и этические границы. Этика и профессионализм, на мой взгляд, неотделимы друг от друга, а в нашей сфере (культурная журналистика) уровень профессионализма падает с катастрофической скоростью. Интервью все чаще подменяют расшифровками, которые в меру способностей переписывают сами респонденты, фактически становясь авторами собственных текстов — и это в лучшем случае. В худшем — люди превращаются на бумаге в идиотов. Интервью как пьеса со своими драматургическими законами — так уже почти никто не работает. Журналист воспринимает себя все чаще придатком к диктофону, а не автором. В задачи которого входит перевод устной речи в письменную.

Можно ли выделить главные этические принципы интервьюера?

Вы правильно указали в первом вопросе на «область», так как стандарты политической журналистики, где приходится разговаривать по большей части с упырями, и стандарты журналистики культурной, допустим, очень разные. Я работаю в сфере так называемой «культурной журналистики», и, конечно, главный этический принцип здесь — это качество текста. Мне очень часто приходится после разговора буквально переписывать расшифровку, пытаясь в меру способностей перевести на язык письменной речи то, что хотел сказать на самом деле. Чаще всего это удается — потому что респонденты заверяют тексты (этот принцип я считаю очень важным именно в моей сфере), и если что-то в них и правят — то это, как правило, не переписанные мной места, которые мне самому не хватило умения «прояснить». Интервью в виде текста — все же особый жанр, в котором отсутствует невербальная часть коммуникации, которая очень часто оказывается решающей при передаче смыслов от человека к человеку. Чтобы ее перевести, нужно понять собеседника и иногда переписать сказанное им, поскольку слова в живом разговоре имели второстепенное значение, а на бумаге только они и остаются.

Мне кажется, что люди, которые работают в культурной журналистике сегодня, просто не в курсе, что устная речь отличается от письменной. В какой-то момент под влиянием «новой искренности» «Большого города» и других таких же изданий стало модно публиковать «как бы расшифровки, „как бы грязную речь“. Но если сначала это делали профессионалы, которые изобретали новый формат, и это была стилизация, причем блестящая, а потом „как бы“ потерялось, и люди, берущие и публикующие интервью, не замечают, что профанируют мысли собеседника, оставляя пустые оболочки слов и вычитая обаяние, контекст, мимику — все то, что нужно учитывать при публикации.

Но, разумеется, в политической журналистике сверка интервью — практика ущербная, так как у нее совсем другие задачи. А в интервью, которое делается для, допустим, антропологического исследования, немыслимо подменять речевые характеристики. Поэтому за словом «интервью» стоит несколько совершенно разных, как мне кажется, жанров (и профессий). Если их жестко не разграничить — то мы будем обречены на то, чтобы сравнивать зеленое с мокрым. И, разумеется, никогда ни о чем не договоримся.

Как мне представляется, этический план у большинства перечисленных сфер один — не навреди. Опять же, политической журналистики это едва ли не касается, так как там задача — проинформировать общество, и вред, нанесенный собеседнику иногда становится необходимым условием разговора и журналистской удачей (не в смысле хайпа). Но если вынести это за скобки, то принцип «не навреди», как мне кажется, должен быть базовым — и не только в плане интервью, но и в плане вообще человеческих (а также нечеловеческих) коммуникаций.

Честно, не очень понимаю вопроса. Я вижу огромное количество грязных расшифровок, где люди выглядят идиотами, но перечислять их не вижу смысла (да и обсуждать работу коллег — в этическом плане некорректно).

Привет! Меня зовут Полина Колозариди, я исследователь. Моя основная область — это социальные исследования, в основном я изучаю интернет. Но иногда я работаю с другими жанрами, пишу публицистику или работаю с художественными проектами. Ещё я преподаю, и это тоже кажется мне важным, я иногда учу людей брать интервью, смотрю, как они это делают. Поэтому мне так интересно это рефлексировать, и я с радостью ответила на вопросы.

Вопрос конвенций постоянно обсуждается. Буквально каждая десятая статья в любом методическом журнале по качественным методам — про баланс власти, проблемы этики и отношений интервьюера и интервьюируемого. Это часть дискуссии об исследованиях в целом, так как мы пытаемся понять, кем мы становимся друг другу, когда изучаем других людей. Кто такой в целом исследователь, какова его власть.

Консенсуса нет, все поделились на разные группы. Есть исследователи, которым важно вовлечь человека, с которым они говорят, в само исследование. Есть исследователи, которые больше работают с артефактами или событиями, тогда человек для них не так важен. Получается такой континуум, с одной стороны, интервьюируемый — респондент, у которого ты взял всё что нужно и ушёл. На другой стороне — интервьюируемый как соучастник, который понимает, какие у вас вопросы, зачем вы с ним говорите. У каждой части континуума свои проблемы.

Почему?

Почему интервью особый жанр тут? Думаю, потому что это общение лицом к лицу, не в последнюю очередь. Мы же нечасто так общаемся. Любое действие исследователя в интервью — это ещё и действие человеческое, телесное. Другие исследовательские практики чуть дальше от тела и здесь-и-сейчас. Разве что кроме включённого наблюдения, но у них свои истории.

Можно ли выделить главные этические принципы интервьюера?

Сложный вопрос. Я бы сказала, что интервьюеру стоит соблюдать сложный баланс власти, заботы и соучастия. Сказать, что мы все такие равные и нам нужно полностью включить собеседника в контекст исследования — невозможно, да и непродуктивно. Нужно брать на себя часть ответственности, и с ней жить. Но при этом видеть в себе и том, кто сидит напротив — собеседников. И при этом о задачах своей работы не забывать. Сложный баланс — вместо принципа, я так думаю.

Во многом этика в нашем деле — это не только общение с людьми, но и взаимодействие с местом и вещами. В каком месте назначать встречу, чтобы отношения установились комфортно для обоих? Выключить ли диктофон, если собеседнику звонят?

Мне кажется, специфика есть. Она в том, что исследователь не даёт читателю возможности узнать диалог, но объясняет, что он был. Это заставляет быть очень внимательным к гайду, вопросам, тому, чтобы то, что станет потом материалами, данными, было продуманным. Журналист, как я понимаю, может больше реагировать на собеседника.

Ещё у нас очень разные есть жанры: от структурированного интервью, почти опроса, до супер-неформальной беседы. И важно соотносить стиль и метод. В этическом плане это тоже отличается. Одно дело — интервью, в котором собеседник от начала и до конца помнит, что перед ним исследователь, чуть ли не с анкетой. Другое — когда ты разговариваешь человека и в какой-то момент он забывает, что перед ним не попутчик или случайный знакомый, а исследователь. Если перестать напоминать, что это исследование, можешь получить менее формальную информацию. Но нужно ли это? Или важнее то, что человек описывает в ситуации простого вопроса, без особого установления доверия. Можно ли провоцировать собеседника, чтобы он начал рассказывать то, чего не хотел говорить в начале? Часто эти вопросы приходится решать на ходу. А они в общем достойны исследования каждый сам по себе.

Ну и важно, что для нас люди почти никогда не врут. Мы в некотором смысле должны верить собеседнику, так как, даже если он путает все даты и имена, это может быть особенностью работы памяти. Наша роль — не ловить его на ошибках, а понять, как соотносятся друг с другом разные истории. Конечно, это накладывает ответственность не перед людьми даже, а на отношения с собственным предметом изучения, с истиной.

Я нередко беру интервью у чиновников. И каждый раз я думаю о том, что это ситуация странного баланса власти. С одной стороны, передо мной сидят люди, которые подписывают важные указы. Но они уязвимы как уязвим любой человек, и вдвойне — как часть системы. Поэтому мне важно одновременно понять их логику, но не раскрыть их личность, не поставить под угрозу конфиденциальность и доверие.

Ведь как ни странно, в момент нашего разговора ответственность за него — на мне. И власть тоже оказывается в моих руках. Как ни странно, я объясняю себе это тем, что я более свободна в том, что делать с результатом нашей встречи.

Такие интервью для меня — концентрация власти и свободы исследователя в одном процессе. Очень необычное сочетание, в других ситуациях оно встречается редко.

Ксения Юркова, художница

Мне, наверное, будет немного сложно ответить, потому как сама форма вопроса очерчивает определенную установку, что интервьюер этически не прав. То есть ответ на такую установку предопределён: интервьюер будет доказывать, что он весь кругом этичный и оправдывающий ожидания.

Я, боюсь, ожиданий не оправдаю. У меня сформирована некая преддиспозиция о том, что коммуникация манипулятивна по своей сути. У собеседников есть изначальные и появляющиеся интенции, зачастую не связанные с предметом интервью. Или связанные опосредованно. И единственное, что можно в этой ситуации сделать — это быть в курсе масштабов этих манипуляций. (Некоторые выгорают при слове «манипуляция». Я поясню. Оно для меня не несёт столь негативный смысл. Манипуляция — это не эксплуатация). При этом я полностью разделяю метод позиционирования себя горизонтально к собеседнику, ценю Жана Руша (если мы говорим об антропологии и кино), очень люблю, что делает Sensory ethnographic laboratory в Гарварде.

Я опосредованно исследовала сам предмет и метод интервью, например, не задавая ни единого вопроса. Ну, то есть, я и респондент молчали и смотрели друг на друга в присутствии камеры. Но там был скорее более смещён фокус в сторону регистрирующего устройства. (Проект назывался «Суперпозиция»). Или, например, я собираю не информацию, а аффекты, предлагая для начала к прочтению свои персональные истории. Но я также могла делать и травмирующие (относительно) вещи. Например, спрашивать веганов о каннибализме ради определенной спекуляции с историческими отсылками. Или то, что я делаю сейчас- собираю информацию о травме, чтобы ее реконструировать. При этом имея очень хорошее представление о возможности ретравматизации. Поэтому мои «интервью» — они более перформативные. Это скорее ситуации с открытым финалом. И этика их ситуативна.

Ирина Широбокова, сотрудница ЦНСИ, политический географ

Насколько решенным является вопрос об этических кодексах (и в широком смысле — негласных конвенций, и в узком — написанных и утвержденных документов) в работе с интервью в вашей области?

Почему?

Вопрос об этических кодексах совсем не решен и, более того, динамичен. Во-первых, потому что область слишком трансдисциплинарная, как и все, наверное, сейчас. У меня так сложилось, что я и по образованию тоже мигрировала от средового дизайна и проектирования общественных пространств в социологию города и их изучение и потом еще шире — в политическую географию. Я работаю как в академических проектах, так и в прикладных, активистских или art-science и чаще всего в международных. Все это накладывает множество сложностей и противоречий на то, как должны быть устроены правила, как они по факту соблюдаются внутри того или иного сообщества или даже конкретного проекта.

Можно ли выделить главные этические принципы интервьюера?

Этика интервьюера отчасти зависит от выбора предмета исследования или исследовательского вопроса. Поэтому есть вопросы, которые остаются для меня категорически сложными с точки зрения эмоций, и их я, скорее всего, никогда не буду исследовать. Есть вопросы, отвечая на которые достаточно более классических исследовательских стратегий, а есть те, которые требуют пересмотра форматов, этики. Когда ты работаешь с проституированными женщинами, например, или с подростками из детских домов, это совершенно другой опыт, сенситивность поля, требующая более внимательного подхода.

Для меня вопрос этики скорее не в том, каким образом информация зафиксирована (исключительно в памяти исследователя, на бумаге, на диктофоне, на смартфоне и пр.), а в том, как она используется. Ее можно анализировать и использовать, например, в исследовательских статьях, приписывая информанту минимальный набор характеристик: пол, возраст, профессию, даже не уточняя имен. Поскольку в исследовании интересно, скажем, как различные социальные группы используют то или иное городское пространство. Это интервью хранится лично у исследователя, не передается другим коллегам и тем более лицам, не участвующим в исследовании, не используется ради публичных насмешек, шантажа и т. д. Мы живем в сверхдигитализированном обществе, наши данные бесконечно записываются и считываются всевозможными системами наблюдения и контроля, которыми владеют крупные корпорации и государства. Опять же, вопрос в том как, кем и для каких целей эти данные используются. Я же воспринимаю диктофон, как я говорила вначале, скорее как мою расширенную и более совершенную память, что позволяет замечать невидимые на первый взгляд детали и делать материал точнее и глубже. Это один сюжет про информацию и ее использование.

Опять же, я не работаю с сильно сенситивными полями. Возможно, если будет такой кейс, я уверена, что будет необходимо пересмотреть способ работы с информацией и этические принципы работы в целом.

Еще один принцип, который выработался с годами практики и рефлексии над ней — откровенность перед собой и максимальная горизонтальность с информантами. Это история про объективную социальную науку, миф тебя как объективного ученого и субъекта, наделенного властью, и объекта-информанта.

Наверное, мой метод — это постоянный и сознательный взлом установок, в том числе, этических, — и их переосмысление. Мне кажется, исследование получается честнее и живее, когда вместо интервью — болтовня, когда я как исследователь не только задаю вопросы, но и рассказываю про себя, говорю мягко, но говорю о своем мнении. Более того, я за то, чтобы вместе с информантами обсуждать и вырабатывать коллективные эмансипаторные стратегии.

Про междисциплинарность и стирание границ я отчасти ответила в самом начале. Сегодня настолько размыты границы между всеми этими областями: социологи становятся художниками, художники и архитекторы делают 10-летние этнографические исследования, журналисты все больше осмеливаются на художественно-политические заявления и борьбу в медийном пространстве и не только. Интервью же является важным инструментом, специфика, продолжительность, конфиденциальность которого, на мой взгляд, должны зависеть скорее от темы и цели работы, а не от профессионального поля, по правилам которого стремится или не стремится играть интервьюер.

Пример слома этической установки для меня, как для исследователя города, был поворот в сторону гендера. Когда, с одной стороны, мне совсем осточертело пытаться игнорировать то, что чаще всего в поле тебя воспринимают не как исследователя, координатора исследовательского проекта, а как объект, как молодую симпатичную девочку или как молодую нерожавшую девочку («вот родишь — поймешь»). Интерес к полю, к особенностям жизни разных людей в городе или районе — в глазах практически всех мужчин и молодых мальчиков-информантов воспринимается как личный интерес. Исследовательская прогулка-дрейф воспринимается как навязчивый повод «подкатить» и т. д. С другой стороны, когда, исследуя совместное жилье, я увидела, как в прогрессивных и горизонтальных инициативах, к сожалению, воспроизводятся те же нормативные гендерные роли и попыталась об этом спрашивать информантов, я столкнулась с рядом трудностей, касающихся языка описания, неотрефлексированности повседневного опыта, потому что это самое сложное. И, поскольку я работала с городом, то гендерно-чувствительная тема в интервью далась мне сложно, я не понимала, как правильно спрашивать или как быть, если человек в интервью говорит, что все прекрасно и освободительно, а на практике и в повседневности сообщества я вижу обратное — ну или другое. В итоге на данный момент, я пришла к формату, который мне кажется продуктивным — это коллективные дискуссии и рефлексии на совместно сформулированные темы. Так мы пробовали делать в проекте «Женская Арктика», который реализовывали вместе с коллегой Аллой Болотовой, антропологом севера, женскими и разными самоорганизованными инициативами в городах Мурманской области.

Я не хочу создавать иллюзий относительно объективности социальной науки и себя как объективного и независимого исследователя, но честно размышляю над своей собственной позицией и многовариантными способами помыслить будущие городские сценарии и гендерные порядки, вместе с жителями городов, в которых работаю, используя различные формы совместного исследования.

Отсюда вытекает противоречие некоторым традиционным основам этики антрополога, которому не полагается исследовать удаленные в социальном смысле поля. Так многие исследуют средний класс и его потребление, например. Для меня это просто сродни просиживанию в офисе ради зарплаты. Здесь я тоже определила довольно четко свою позицию — делать видимыми и слышимыми тех, кто таковыми пока не является, поднимать вопросы, которые связаны со стремлением к социальной и пространственной справедливости.

Борис Павлович, театральный режиссер

Честно говоря, с утверждёнными документами в этой области я не сталкивался, единственный незыблемый принцип — согласование прямой речи с её автором, главный этический постулат — осведомлённость героя, что его речь будет источником текста спектакля. Главные проблемы, как мне кажется, связаны с неизбежной трансформацией, которая происходит с прямой речью при последующей сценической разработке. За счёт контекста, за счет соединения с личностью артиста, озвучивающего текст, даже за счёт самой сценической ситуации, которая принципиально не тождественна той, когда интервьюируемый свои слова произносил.

Если же обратиться к собственно процессу интервью, то моя практика говорит о том, что это такая же бездна, как и, например, процесс работы режиссёра с актёром. Мы же застаём человека в некоторый момент его жизни — и неэтичной (травматичной, скандальной, заранее обречённой на ложь и так далее) может оказаться вообще ситуация разговора, вне зависимости от тактики интервьюера. Имеет значение, с кем он уже общался сегодня — ведь он запросто может отвечать не вам на ваш вопрос, а на вопрос, который ему задали утром и который эмоционально захватил его сознание. Конечно, это касается обоих собеседников. Разговор происходит не в «чистой» интеллектуально и эмоционально ситуации, а в потоке жизни, и токи разговора уходят глубоко в личные обстоятельства, зачастую — неосознаваемые.

Скажем, однажды я делал документальный спектакль об одном московском поэте и дважды приезжал на большие интервью. В первый раз я застал человека в начале запоя, а через неделю — на выходе из него в тяжелом похмелье. Естественно, вся гамма специфических состояний отражалась на ходе разговора — в том числе и моё состояние, так как в случае первого интервью мне необходимо было выпивать синхронно с моим героем. Но, так же как и в остальных аспектах творческого процесса, эти «помехи» являются тоже информативными, они являются тоже своего рода «ответами на вопросы», и их интерпретация — ответственность интервьюера.

Я не думаю, что возможна ситуация «абсолютно корректного интервью». Как и любое человеческое общение, оно легитимируется базовыми границами безопасности и взаимного уважения. Мне не приходилось брать интервью, которое бы сознательно выходило за эти рамки. Но я допускаю этически более сложные ситуации, вроде интервью с бывшими сотрудниками нацистских лагерей уничтожения, которые Клод Ланцман брал для фильма «Шоа», когда он загонял в угол собеседников, выводил их из эмоционального равновесия. Впрочем, и там оставалась в силе главная рамка — присутствие открытой камеры.

Так что я бы говорил не о решенном/не решенном вопросе, а об обозначенной проблеме, которая предполагает не решение, а, как вы верно подметили, — «вопрошание».

Если говорить о лично моих этических принципах, то они связаны с субъект-субъектными отношениями. Собеседник должен ощущать себя не источником информации, а именно собеседником. Скажем, я стараюсь позволить ему рассказать не только о том, что интересно мне в контексте интересующей меня темы, но и то, что он сам считает нужным сформулировать — потому что тогда не только я, но и он получает удовлетворение от беседы. Я стараюсь ввести его в контекст, в котором меня интересуют ответы. Тогда мы уже оба работаем над общим проектом, а не просто я получаю материал от источника.

Елена Шварц в «Определениях в дурную погоду» написала: «Люди мне не столько интересны сами по себе (хотя бывает, что интересны), но скорей — насколько я сама интересна себе в их присутствии». Это сложно сформулировать через свод правил, но это очень явное ощущение — когда собеседник расцветает от того, как его спрашивают и как слушают, становится интереснее. У этого, конечно, есть некоторые внешние маркеры — скажем, всегда слышно, меняются ли последующие вопросы в связи с уже полученными ответами. Если мы договорились о разговоре как о сотрудничестве, то это не только налагает ответственность, но и даёт свободу — скажем, можно требовательно возвращать интервьюируемого к теме, от которой он уходит.

Если возвращаться к примеру интервью с московским поэтом, то для меня признаком сложившегося сотрудничества было то, что он позже нашёл меня и настоял на том, чтобы повторно ответить на вопросы, так как ощущал и собственную ответственность за объем и глубину текста.

Дима Безуглов, один из кураторов публичной программы 5-й Уральской индустриальной биеннале, один из кураторов научно-театральной лаборатории «1 000 лет вместе» 1 1 Лаборатория «1000 лет вместе» проходила в рамках Пятой Уральской биеннале в два этапа:
Исследовательский, в ходе которого 28 участников лаборатории поучаствовали в тренинге по глубокому интервью, тренинге по документальному театру и методике социологических исследований и собрали более 20 тандемных интервью в разных точках Екатеринбурга.
Постановочный этап, когда собранные интервью стали основой и отправной точкой для создания драматургического текста. Результатом работы лаборатории стал одноименный аудио-спектакль. В фокусе Лаборатории были следующие вопросы: как человек встречает старость? видит ли он возможности для развития вне круга семьи? чего не хватает для того, чтобы старение было комфортным? каким будет мир для тех, кто выйдет на пенсию через 50 лет?

Отвечу, говоря о нашей лаборатории. Вопрос не является решенным и в каждом конкретном случае каждого конкретного интервью ставится вновь и вновь. Как говорили на тренинге для наших интервьюеров Дмитрий Рогозин и Надежда Галиева, есть разные стратегии и разные ситуации. К примеру, кто-то завязывает разговор и лишь по прошествии получаса говорит, что ведет запись — затем разъясняя, что в случае отсутствия согласия запись будет использована только для реконструкции ответов и ни в коем случае не будет использована для производства публичных отчетов, транскриптов и так далее. Учебная ситуация, в которой исследователь сразу же обозначает контекст разговора и будущее «сырого материала», получаемого внутри разговора, кажется мне и вовсе невозможной.

Почему?

Есть, впрочем, и более устойчивые правила. Если собеседник просит не использовать материалы для печати, этому, безусловно, стоит следовать. Новый уровень вопроса — можно ли делиться материалом беседы с другими участниками исследовательской группы? К примеру, если интервьюер является участником большой команды, в которой лучше иметь доступ к материал всем её участникам — нужно отдельно выстраивать режимы доступа к материалам. На тренинге Дмитрий и Надежда обозначали оппозиции «друг/исследователь, объективный/субъективный». Можно оказаться в этически безупречной позиции в отношении собеседника (не давать доступ к материалу беседы никому, ограничиться начитыванием ключевых тезисов сразу после беседы на диктофон), но тем самым поступить не-этично по отношению к исследовательской группе (в том случае, если члены группы изначально обозначили открытость всех материалов для всех участников).

Можно ли выделить главные этические принципы интервьюера?

Базовые — не навреди, понимай контекст высказывания, не сообщай себе агентности и не злоупотребляй теми представлениями о тебе-как-собеседнике, что создаются у респондентов. Насколько важна специфика интервьюирования (методы, цели, длительность и т. д.) по сравнению с соседними или совсем далекими сферами (социология, антропология, журналистика, искусство) в этическом плане? В моей практике смешались журналистские, социологические и вербатим-интервью. Каноны и поле практик различно, но этические нормы необходимо всегда удерживать в поле внимания, а также «начитывать» истории чужих ошибок в каждой из этих сфер.

Можете назвать случай, демонстрирующий работу этических установок при интервьюировании или слом/сбой этой работы и проанализировать его (кратко)?

В качестве показательного/значимого примера. Пример из лаборатории — мы беседовали с женщиной 72 лет, сидевшей на лавочке в парке. Шел третий час полевого дня, и мы впервые попали в разговор, переваливший за пять минут, и я принял решение предупредить о записи уже в момент, когда разговор закрепится и станет устойчивым. На двадцатой минуте хлынул сильный дождь, и ровно в момент, когда мы взялись беседовать о семье и деталях её работы (она много лет проработала в переплетном деле), женщина вскочила со скамейки и уверенно заторопилась в сторону дома. Меня парализовало — я просто смотрел в спину улепетывающей бабушки, по которой колотит дождь, и решил не кричать ей вослед, что беседа шла под запись. Вместе с коллегой мы приняли решение не обнародовать запись и не обращаться к ней — потому что информированного согласия мы попросту не получили.

Полина Бородина, драматург

В искусстве нет ничего, что ограничивает тебя, кроме закона и собственных принципов — этических и художественных. Мои сформировались в процессе большого пути в документальном театре и они, конечно, не во всём совпадают с принципами коллег: у нас у всех разные установки и нет никакой «конвенции». При этом, конечно, они меняются вместе со мной и зависят от специфики спектакля или исследования — есть какое-то этическое ядро, вещи, на которые я никогда не пойду или наоборот, что-то, что я буду делать всегда (например, сообщать об идущей записи в случае неанонимного глубокого интервью), но есть и какие-то пограничные моменты, которые могут изменяться от случая к случаю.

Почему?

Потому что в драматургии, как и в другом искусстве не может быть единых принципов для всех. Мы обсуждаем, прав ли был Тарковский, когда сжигал корову для красивого кадра, можно ли назвать проект «Дау» экспериментом, издевающимся над людьми и т. д. и не приходим к одному ответу.

Можно ли выделить главные этические принципы интервьюера?

Для меня они следующие:

— не навреди;

— честность: объясни, насколько это возможно, зачем ты берёшь интервью, какую цель преследуешь;

— открытость: твой донор — эксперт в своей жизни, а не ты — эксперт в его;

— благодарность: каждая рассказанная история — дар, и за него нужно благодарить.

Суперважна, потому что интервью в таком проекте как «1000 лет вместе» — это половина успеха (а то и больше) будущей пьесы, спектакля и т. д. И потом не будет возможности художественными костылями спасти пустой и слабый документальный материал.

Дано: ты, как часть творческой команды и как драматург проекта работаешь с интервью, которое было сделано с нарушением этических принципов (как ты их видишь). Твои этические принципы были продекларированы и объяснены на мастер-классе, результатом которого и стал материал. Но одновременно с этим мастер-класс проводился вместе с коллегами-социологами, у которых были другие этические установки и они точно так же о них рассказывали и объясняли, почему они поступают определенным образом в определенной ситуации. А итервьюеры, которые собирали материал, были частью команды и им были даны полномочия самим решать этические диллемы. Интервью, которое вызывает у тебя вопросы само по себе является потрясающим материалом и удивительным с художественной и человеческой точки зрения документом. Нарушение этических принципов с твоей точки зрения следующее: в процессе интервью герой так и не узнал истинную тему и цель его сбора. Но, что очень важно: а) именно это незнание стало причиной такого удивительного и сильного материала;

б) интервьюеры не специально нарушили этот принцип, они не смогли его соблюсти в силу человеческих причин: эта была небезопасная беседа с человеком, который очень сложно и непредсказуемо реагировал на вопросы и их поведение, беседа на его территории и они не смогли прямо озвучить тему смерти, вокруг которой построен проект, потому что побоялись, что это спровоцирует агрессию со стороны донора. Но при этом они честно сказали о том, что это интервью станет материалом для театрального проекта. В итоге это интервью стало важной частью спектакля, и у всей команды не было сомнений, что оно должно прозвучать. А ответственность за этический выбор в этом случае поровну делится на всех участников процесса и ты, конечно, как человек, который только готовил ребят к проведению интервью и работал с ним, как драматург, но не брал его сам, тоже берёшь на себя ответственность за этический выбор. Как-то так.