Я хочу начать с того, где интервью перестает быть, потому что я хочу знать, где оно начинается, и что вообще значит эта странная, вообще-то, практика, где кто-то один, по какой-то причине, интересуется кем-то другим, кто, по такой же неизвестной причине, решил отвечать на вопросы. В этом удивительном сплетении меня всегда завораживали паузы. Я ничего об этом не знаю, или не знаю, что знаю, когда слышу, и хочу узнать, подумать об этом.

Итак, когда я думаю об интервью, я всегда думаю о паузах. Самыми интересными моментами в этой практике вопросов и ответов для меня всегда являются те, где нет речи. Мне хочется знать причину того, что  разговор «не клеится», причину того, что «не складывается», и почему разговор, все-таки, начинается опять.

Ритмическое членение речи — а именно паузой задается ритм — хочет сказать мне больше об истине того, с кем я говорю, о его наслаждении; хочет сказать мне больше о том, как живет человек, как он открывает глаза, почему он начинает говорить и что толкает его к разговору; о том, что начинается с бессвязного звука, даже не с приветствия, не со слова, а со вздоха, с походки, с подхода к месту, с «доброго утра», с открытия двери и выдохе на шаге. Сама ритмика речи, скомпонованная из будто бы залатанных знаками лакун, открывает почти бесконечную череду интерпретаций невысказанного события, чье присутствие дает о себе знать не речью, но чем-то, что, кажется, ближе к настоящему бытию того, кто молчит. Это некоторая манера жить, существовать, выдающая того, кто молчит, с головой — в его молчании — о том, чего молчащий еще не знает, или чего знать не хочет.

Речь в кабинете психоаналитика и речь (объекта, субъекта: неважно, ведь мы знаем, что есть практика разговора с не-живым) в практике интервью различаются между собой почти неуловимо. В психоанализе говорят, что тот, кто хорошо задает вопросы, хорошо и «читает”— расположен к предугадыванию за объектом своего исследования некоторого рода знания, нуждающегося в расшифровке. И то молчание, та пауза, о которой я буду говорить здесь, тоже являет собою речь — как отказ от символического, от травмы языка, от навязанной диктатуры синтаксиса и пунктуации, устойчивых выражений — и отсутствие слов для переживаемого и субъективного в пользу наслаждения тела. Наслаждения, дарованного телу — речью. Воображаемому телу — речью-печатью.

И здесь — чему тогда необходимо дать сказать, дать сказаться? Что это значит? Кто говорит, и, если по другому поставить  вопрос, — откуда говорится то, что говорится?

В психоанализе, в интервью речь не идет ни о чем другом, кроме как о верной интерпретации и дешифровке речи. Есть некоторая известная формулировка, которая гласит, что психоаналитик — это не исследователь неизвестных мест или же глубин. Он лингвист. Он учится дешифровать письмо, которое здесь, прямо у него на глазах, доступно всем, но которое остается недешифруемым, пока мы не признаем его законы.

Но все-таки — что такое практика психоанализа? Прежде всего это интервью, как практики свободной речи. Приходя в кабинет аналитика, субъект приходит с некоторым количеством страдания. В своем курсе «От Симптома к фантазму и обратно» Жак Ален Миллер пишет, что субъект приходит за ответом на свой вопрос, невиновный: невинный ни в своем страдании, ни в своей истине. О чем будет он говорить и как будет выстроена речь, зависит от желания говорить. Говорить о том, с чем хочется прийти в особое место и к особому человеку, и о чем бы он хотел рассказать ему.

Будучи вихляющим, сверкающим во времени, субъект речи, говоря, являет миру некоторую идентификацию, требующую признания. Высказанные слова в кабинете, на этом, все-таки, интервью, как разговоре между-двумя, являются записью того, что раньше не имело никакого символического оформления. Мы ведем речь в анализе от того, кто говорит без умолку, к тому, кто заполняет субъекта требованием, и далее — к тому, кто раньше не говорил в нем. Точнее, — искал способы сказать по-другому. Тот, кто не говорил в нем или замолчал, не найдя некоторого рода отношений между тем, что было сказано, но записалось, тем не менее, как невысказанное.

За практикой разговоров «ни о чем по сути» и «только по сути и ни о чем больше» в кабинете всегда как бы находится то, что эту речь двигает. Объект-причина желания, собирающая на себя все смыслы, и все же остающаяся вне-означающего, субстанцией смысла — носит названия объекта а. Объекта, выпавшего из контекстуальности. Именно на него, на попытку его достижения направлена речь. Потеря объекта прикрывается молчанием, как тишиной, прячется в тишине, желает тишины, чтобы наслаждаться.  В 11-м семинаре Лакан говорит, что желание не называют, вокруг него лишь сжимают кольцо. Это кольцо речи, приходящее на место пустоты, на место тревоги и расщепленного смыслом своего страдания субъекта.

Если вернуться к нашей теме, то стоит указать и на то, что в интервью, если понимать его как практику, расположенную к социальному, объектом выступает конечный продукт — метаморфоза речи в текст. Или в аудио. В объект для Другого. Не обходится также без некоторого количества редакции и цензурирования, и, как бы то ни было, — есть тема, есть предполагаемое знание. Задача интервью — предоставить его в оформленном виде, разметить границу, выверить формат. Герой интервью и его вопрошающий идут, как влюбленные — одной дорогой, вместе, пытаясь шагать ритмично. Киньяр писал, что влюбленные — это те, кто ходят вместе. Я думаю, что хорошее интервью всегда похоже на некоторую прогулку. Где, с кем, что за место — это как кому нравится, конечно. Но есть некоторый предел, носящий имя знания, которое можно разделить с другими. Психоаналитик же не знает, куда речь субъекта может его завести. И это ключ к пониманию отличия между интервью вне анализа и аналитическим интервью.

Я сравниваю эти два формата на манер музыки академической и музыки импровизационной. Академическая музыка изначально включает в себя требование от субъекта овладеть максимально идеальной техникой, быть идеальным инструментом для игры по правилам. В музыке импровизационной правила, скорее, только учитываются, но служат другой практике — становятся условием возникновения нового звучания, неизвестного, и более того — всегда существует возможность отсутствия записи в приемлемом формате, кроме той, кто будет оформлена как запись игры на телах присутствующих, в их памяти тела, в памяти себя телом в присутствии.

И нет темы, кроме темы желания.
Молчание всегда кажется более значимым, чем речь, являя собой некоторую печать наслаждения. Если следовать психоаналитической традиции, то я хочу выразить это так — мы молчим, когда мы наслаждаемся, когда мы погружены в самое интимное. Наслаждение в молчании является наслаждением истинно потерянным в звуках, объектах, взглядах. Наслаждение молчания связано с сопротивлением субъекта собственной попытке высказаться. Особенно это заметно в кабинете или перед белым листом. Встречая на своем пути преграду вида символического, способность к высказыванию теряет свою силу говорения внутри, известный феномен внутренней речи, требуя недюжинной попытки соблюсти себя самое в чистоте выражения, найти настоящий исток, обнаружить зародыш и явить себя другому. Садясь писать этот текст, я молчала, чтобы записать речь.

Ведь молчание можно также представить как речь того, кто истинно говорит в субъекте. Субъект бессознательного, субъект невысказанного проявляется в случайных высказываниях, оговорках, неожиданных запинках. Субъект у Лакана, во второй его топике, которая начинается переосмыслением понятия влечения, предстает нам как зияющее, пульсирующее живое бытие. Быть вне означающего и все же пытаться казаться — вот что такое современный субъект. Вот кто находится за молчанием.

Пост-факты, пост-правда, пережитое после сказанного, смещенная временность и вечное повторение одного и того же, того-же-самого — вот та структура, звучащая повсюду и записываемая заново, единственная и неповторимая, тем не менее, все-таки — всегда композиция, партитура, которую каждый из нас выводит из молчания своего происхождения. Ведь мы не можем знать точно, но мы можем решиться на речь, чтобы записать то, что нам хотелось бы оставить как знак. И всякое решение о разговоре между двух, не знающих себя — это новая партия, где, чем откровенней признание о том, чего не было, тем слышнее звон пустоты настоящего, отблеском реального. И это то, что не перестает не записываться, и потому вечно.