«И вот это мир, который начинается не в центре, а мир, начинающийся с окраин, потому что окраина — это не конец мира, а его начало, за ней-то все и лежит».

Из фильма «Окраина» Петра Луцика (1998)

Мы хотели бы обсудить идею одного проекта — Музея Заботы в Рожаве, где произошла феминистская революция, и в которой жители уже 9 лет находятся в состоянии гражданской войны. Мы надеемся реализовать наш проект в сотрудничестве с видео-коммуной в Рожаве.

Алла Митрофанова — философиня, независимый теоретик феминистского искусства.

Савиназ Эвдике — участница видео коммуны в Рожаве.

Ника Дубровская — художница и авторка текстов о современном искусстве.

Ника Дубровская: Савиназ, расскажи, пожалуйста, о Рожава-видео-коммуне. Как ваши занятия искусством (кино) взаимодействуют с обществом Рожавы, с ежедневными практиками людей?

Савиназ Эвдике: Кино-коммуна в Рожаве появилась в 2015 году. Ее основали интернациональные волонтеры вместе с курдскими кинорежиссерами (local filmmakers). У нас было три главные задачи. Первая — образовательная: показать тем, кто захочет снимать кино, как это можно сделать. Мы хотели бы стать частью Академии Искусств и делать воркшопы со всеми желающими. Сейчас мы начинаем новый этап: в школьной программе Рожавы скоро появится предмет — история кино. Сейчас, правда, из-за коронавируса все немного остановилось. Но мы составляем списки фильмов, делаем субтитры на курдском и арабском и, в будущем, планируем вести занятия.

Вторая наша задача — распространить среди широких слоев населения Рожавы любовь к кино. В 80-х годах сирийское правительство закрыло все кинотеатры в Рожаве, превратив их в ночные клубы, которые посещали только мужчины, или в свадебные салоны. Хотя до этого у нас было много кинотеатров: в два раза больше, чем в Дамаске. Поэтому мы показываем кино везде, где только можем. Мы также проводим ежегодный кинофестиваль.

Третья задача — снимать кино о людях и для людей. В последние годы у нас в основном выходили фильмы о войне, об исламских террористах. Но кино ведь должно быть не только об этом.

Когда мы в кино-коммунах устраивали первые кинопоказы, нам было непросто. Поначалу к нам никто не ходил. Все-таки наше общество традиционное. Отпустить сына или дочь в непривычное место — а кинотеатры уже стали непривычными — это большое дело. Но постепенно мы наладили общение с нашими местными товарищами. Мы начали с того, что делали показы в домах у знакомых. Сейчас мы устраиваем их в культурных центрах и у нас много участников.

Когда мы впервые выехали за границу и разговаривали с западными художниками и кураторами, нас в основном спрашивали, откуда у нас ресурсы на производство и распространение наших работ. Нам сложно было отвечать на такие вопросы. Это очень специальные вопросы для вашей — западной ситуации. Если честно, мы сначала не очень понимали, о чем нас спрашивают. Мы просто делаем то, что считаем нужным, и нам помогают, так же, как и мы помогаем тем, кто занимается чем-то важным для общего блага. Да и ресурсов нам не так уж много нужно.

Алла Митрофанова: Расскажи подробнее о Музее Заботы.

Н. Д.: Когда мы на Западе говорим об искусстве, мы говорим о производстве и распространении, о хранении и об оценке. Неслучайно именно эти вопросы задали участницам видео-коммуны из Рожавы, когда они впервые столкнулись с Западным миром искусства. Ведь производство, продвижение и дистрибуция — главная забота «креативного класса» в эпоху капитализма. Но в Рожаве произошла революция. Мне показалось интересным подумать о том, сможем ли мы изменить отношения между зрителем, художником и произведением. Я представляю Музей Заботы в Рожаве именно как очень специальные отношения между людьми — отношения заботы, а не производства и распространения объектов. Но я не знаю наверняка, как он мог бы выглядеть.

А. М.: Если Музей Заботы — это не производство элитарных объектов потребления и не оформление великих идей и идеологий, то это — искусство широкого доступа к смысловому коду. Но как это практически вообразить?

Н. Д.: С наступлением коронавируса большинство культурных жестов и так становятся нематериальными. У кого-то дома или в сейфах продолжают копиться элитарные объекты потребления, однако широкую общественность это затрагивает не больше, чем существование коллекционеров уникальных этикеток для спичечных коробок. Иначе говоря, благодаря тотальному карантину появилась возможность изменить механизмы формирования публичного дискурса.

С одной стороны, в социальных сетях появились народные эксперименты. Некоторые из них становятся мемами. Например, мне очень нравится рассматривать (и коллекционировать) «искусство DIY-производства масок». Есть искусные, смешные и просто прекрасные работы. Авторы продумывают и предлагают систему распространения своих масок, но она не имеет ничего общего с традиционной дистрибуцией. Джульетта Аранда (одна из основательниц журнала e-flux), находясь, как и всем мы, в изоляции, шьет маски. Она вывесила у себя на странице в фб объявление, предложив всем желающим забирать готовые маски под дверью своей квартиры. В новом формате искусство не столько теряет материальность, сколько изменяет к ней отношение. Маски — это одновременно и забота, и ручной труд — нужно не только их изготовить, но придумать, как передать их другому.

Мне хотелось бы привести пример еще одного художника — Хива К., работа которого Chicago Boys, 2010 («Пока мы пели, они спали») как будто создана для Музея Заботы. Хива К. — музыкант, который интересовался разными способами производства и распространения неформального знания. В разных странах Хива организовывал импровизированные оркестры из студентов, художников и просто случайных знакомых, обучая их игре на музыкальных инструментах. Сам Хива К. — курд, выросший в Ираке, и работал с людьми, приехавшими в Европу из Афганистана, Ирана или Европейских стран. Участники составляли список песен, популярных в 70-х годах в странах, где они выросли. Во время репетиций участники обменивались друг с другом анекдотами и семейными историями.

Чикаго-бойз — это одновременно название популярной американской группы 70-х и группы студентов Милтона Фридмана, ответственных за экономические реформы в пиночетовском Чили. Эти же реформы прошли тогда и в странах Ближнего Востока, а после Перестройки в СССР молодых ельцинских реформаторов называли в России «Чикагскими мальчиками». Массовая культура и неолиберальная идеология повлияла на жизнь людей из разных стран по всему миру.

Проект Хивы — это одновременно и исследовательская группа, в которой может участвовать кто угодно: не нужно ни диплома, ни владения университетским жаргоном; и арт-инсталляция, которую можно легко собрать на месте из того, что есть в наличии; и музыкальный концерт для почти неограниченного количества слушателей. Для его реализации необходимо только одно: выстроить отношения с будущими пользователями, музыкантами и слушателями. Хива успешно делал это во многих странах. Мне кажется, что и в Рожаве у него должно прекрасно получиться.

Алла, я знаю, что ты писала тексты об Александре Коллонтай и о женсоветах, развернувшихся сразу же после Октябрьской революции по всей территории СССР. Как это было устроено? Кажется, они похожи на то, что сейчас происходит в Рожаве.

А. М.: Общий контекст революционной ситуации выглядел так: люди (женщины, классы крестьян и рабочих, этнические группы) получили доступ к политическому воображению и участию в конструировании новых социальных институтов. Но структуры, в какой это может быть удержано, тогда еще не существовало. И возникает необходимость в горизонтальных сетевых группах-инициативах: советах, пролеткульт-мастерских, клубах, библиотеках и женотделах.

При этом женотделы являются наиболее сложной формой, поскольку они перестраивают уклад радикальнее других. Женотделы превращают наиболее угнетенных в сильных политических агентов — они занимаются защитой трудовых и личных прав женщин, созданием социальных институтов женского труда (больницы, детские сады, школы) и подготовкой женщин к административно-политической деятельности.

Н. Д.: Каково было положение русских женщин до революции по отношению к их европейским подругам? Как бы ты оценила деятельность женсоветов? Насколько эффективными они оказались?

А. М.: Гендерное право в России до революции было менее исключающим женщин. У них сохранялась собственность — не переходила в полное распоряжение мужа, как в Англии, это были остатки сословного права, сословие значимее гендера. Бестужевские курсы, открытые после 40 лет борьбы, были, скорее всего, первым в Европе университетом для женщин с полноценным образованием для научной работы. Многие выпускницы стали советскими учеными и преподавали до 60-х годов XX века.

А вот что касается эффекта роли женотделов, можно сказать только косвенно, поскольку архивных исследований мало. Но мы видим на фотографиях, что гендерный образ резко изменился: спортсменка, делегатка не играют в «буржуазную» женственность. Также женский профессионализм быстро стал нормой, а структура детских садов и поликлиник распространилась повсеместно. Есть и критика двойной нагрузки женщин. Но в современном капитализме эта двойная нагрузка с недостатком детских садов намного болезненней. Установление гендерного равенства проходило через множество конфликтов, сексистских дискриминаций, изнасилований и даже убийств в 20-е годы, особенно в Средней Азии (в борьбе за снятие паранджи).

Но нам нельзя сейчас потерять эти возможности, полученные с такими испытаниями, потому что политическое участие женщин делает жизнь каждого человека ценной, увеличивает объем социальной и культурной заботы, снимает фильтры, делящие людей на привилегированных и уязвимых.

Н. Д.: Савиназ, расскажи, пожалуйста, о роли женщин в революции в Рожаве.

С. Э.: Когда в Рожаве произошла революция, то сразу же появилось правило: в каждом совете в качестве председателя должна обязательно присутствовать женщина. Обычно председательствуют женщина и мужчина, но женщина может быть председателем одна, а мужчина один не может. Потому что мы знаем, как это было во время патриархии и должны защититься от нежелательного развития событий. И кроме этого существует много отдельных женских институций: женский дом, женская ассамблея. Я работаю, например, в кино-коммуне Рожавы, но я также работаю в культурном женском комитете. Наша революция началась женщинами — женщинами, служившими в армии. И теперь, через 7 лет после революции, в Рожаве не осталось ни одной женщины, которая просто сидит дома — например, готовит и ждет, пока ее муж вернется с работы. Даже если в некоторых районах в управлении находятся мужчины, все равно есть женские комитеты, способные защитить женщин, которые в этом нуждаются.

Н. Д.: Интересно, что и в послереволюционной России, и в Рожаве освобождение женщин происходило двумя путями: первый, когда женщины в СССР получили право на развод, на аборт, на самостоятельную экономическую жизнь. Все это было закреплено новыми законами, за исполнениями которых строго наблюдало советское правительство (а с ним лучше было не спорить). Второй, это всенародное образование, в которое включились и советские женщины. В Рожаве также действуют законы, всесторонне защищающие женские права. Однако за их соблюдением следит не правительство, которого в Рожаве нет, а исполнительные органы местных советов. К тому же, женщины Рожавы вооружены.

Получается, что выполнение прогрессивных законов в Рожаве не требует создания репрессивного центрального правительства. Это я к тому, что в России до сих пор существует мнение, что «правительство — единственный европеец» (то есть «человек с хорошими манерами», видимо), и если не будет центрального репрессивного органа, то простые люди немедленно начнут бить своих жен и разнообразно бесчинствовать.

Алла, а что известно об отношении между женскими советами и Пролеткультом? Пролеткульт тоже включал практики «предоставления политической субъективности» широким массам населения, лишенным ее до революции. Ты говорила о том, что в женсоветах в основном работали учительницы. Как этот проект был связан с образованием? Каким образом образование соотносилось с творчеством?

А. М.: Пролеткульт, как и женотделы, теоретически опирался на теорию организации Александра Богданова, т. е. горизонтальной сети социальных отношений. Такая открытая система координирует собственный баланс, в нее могут встраиваться новые агенты, не поглощая друг друга и не поглощаясь системой как тотальностью. И тут были необходимы новые культурные коды и смыслы, которые вырабатывали театры художественной самодеятельности, школьные шумовые оркестры, песни и развивающие игрушки в детских садах, местные газеты и их коллективное чтение в избах-читальнях. Женотделы в основном проводили тотальное обучение грамотности. Там работали образованные женщины, которые до революции могли получить профессиональное высшее образование (Бестужевские курсы были открыты в 1878), но не имели права работать и конкурировать с мужчинами. Даже при нехватке земских врачей дипломированные женщины в лучшем случае отправлялись в дальние уезды и могли быть уволены по несогласию их коллег-мужчин. Биография Надежды Сусловой, первой женщины врача с 1870 года — показательный пример. Образованных женщин в начале ХХ века было десятки тысяч, и они хорошо понимали, что необходимо создавать новые социальные институты и нормы. Они сталкивались с угрозами, голодом, преодолевали недоверие.

Н. Д.: Можем ли мы сейчас позаимствовать что-то из их концепций? В какой степени они были реализованы и в какой нет?

А. М.: Их юридический, социальный и политический опыт нам необходим как никогда, но он вымарывается из учебников, а архивный доступ становится все сложнее. К нему надо добавить опыт американского и немецкого социалистического феминизма первой трети ХХ века, английского суфражизма. А также опыт феминистских движений 70-х, особенно в США. И в придачу — богатую феминистскую социологию, культурную критику, эпистемологию и философию последних десятилетий. Мне кажется, что это отчасти происходит с Женской Академией в Рожаве. В России, как и в мире, мы пытаемся дописать историю с участием женщин, вывести феминистскую философию из разряда частной теории про женщин в философию для всех. Феминистская философия развивает понятия заботы и материальности, придает повседневности существования политический и онтологический смысл. Вместо идей о ложной стабильности и ее изнаночной версии — борьбы с врагом до победы, хорошо бы признать хрупкость и нестабильность как базовое состояние реальности. Тогда можно говорить о Заботе как культурно-политической необходимости. Реальность держится помогающими связями, профессиями, институтами, у нее мелкозернистая фактура, которая формируется искусством, чувствительностью, перенастройкой смысла. Это радикальный парадигмальный переход от стабильной картины мира к нестабильной процессуальности мира. Это будет вызывать панику или тревогу, если не допустить, что Забота — это новая логика и политика нестабильной реальности, которая производится не из центра управления, а из опыта хрупкой жизни, ее повседневности, связности и разнообразия. Это и должен делать Музей Заботы — объяснять онтологические переходы, формировать новый смысл, экспериментировать с культурными кодами и плотными связями — интересная творческая задача.