Это 43-я глава из нашей книги «Infrastructures», вышедшей в конце 2019 года при поддержке Фонда им. Генриха Бёлля в нашем собственном самиздательстве RecurrentBooks. Всего таких глав в книге 50. В каждой главе одна-две, редко три-четыре фотографии — документальных или концептуально-постановочных — и небольшое эссе на конкретную тему. Связи между текстами и фотографиями могут быть как прямые (то есть фотография иллюстрирует текст, как в этой 43-й главе, или текст задает контекст фотографии), так и сложно устроенные, например, связанные лишь с каким-то фрагментом текста, или даже противоречащие тексту, сбивающие с толку. Сделано это все намеренно, чтобы таким образом как-то «обнажить прием», то есть то, как могут работать текст и изображения в связке друг с другом. На первый взгляд темы глав получились довольно разные — от советской колониальной политики на Кавказе и Крайнем Севере, нефтепровода «Дружба» и придомовых парковок до конспирологии, юридического статуса сельских кладбищ и современной якутской религии — но все объединены стремлением усложнить и расширить фотографический дискурс о постсоветском пространстве. Мы сами говорим о получившемся проекте как о фотокниге, хотя это не совсем точно, так как в ней много наших собственных текстов. (В фотокнигах, как правило, есть небольшой вступительный текст или манифест и далее идет последовательность фотографий с короткими подписями или без; другой вариант: последовательность фотографий дополняется статьями о художнике или интервью с ним, если речь о давно признанном «классике»). Infrastructures можно также условно назвать книгой художников, хотя и на классическую книгу художника она не совсем похожа. Собственно, в этой неопределенности с классификацией можно увидеть один из главных посылов нашего проекта. Он сделан двумя фотографами, уставшими от бесконечного воспроизводства нескольких избитых визуальных клише и захотевшими выйти за «жанровые» рамки, вникнуть глубже в суть медиума фотографии и ее политической экономии. Мы определяем Infrastructures как фотопроект, в котором стремимся раскрыть «политическое и культурное значение как физической инфраструктуры — дорог, мостов, трубопроводов, портов и т. д., так и „инфраструктуры“ дискурсов и идей, исторически определяющих функционирование власти и государства на постсоветском пространстве». Отсюда и название — Infrastructures, то есть, в широком смысле, невидимые структуры. Фотография вроде бы имеет дело с «видимой» реальностью, но тем интереснее было попробовать снять то, что кажется невидимым.

Современную фотографию (мы имеем в виду фотографию как вид современного искусства, не фотожурналистику), на наш взгляд, определяют два важнейших фактора, которые до последнего времени не проговаривались впрямую, и которые познать можно только эмпирически:

1)  Негласная и до сих пор не слишком осознаваемая иерархия: фотография глобального Севера считает себя вправе заниматься «универсальными» темами, а фотография глобального Юга (в том числе постсоветская) должна представлять Северу свою «идентичность», причем в сильно упрощенном, пусть даже и гротескном виде. Иными словами для Севера есть фотография вообще (т.е. его собственная), и есть, например, японская фотография, индийская фотография, российская фотография и т. д.

2)  На постсоветском пространстве нет сколько-нибудь значимого рынка фотографии, но именно рыночный, только западный спрос на незападную, грубо говоря, экзотику, заставляет незападных фотографов подстраиваться в надежде на признание, чем серьезно ограничивает свободу самовыражения и сильно примитивизирует фотографический дискурс, воспроизводя тем самым существующую иерархию. Иными словами, если постсоветский фотограф снимает то, что от него ждут, он неизбежно будет воспроизводить заезженные самоварно-балалаечные клише, которые как бы успокаивают глобальный Север тем, что наша реальность — радикально Другая: Путин, собор Василия Блаженного, памятник Ленину, коммуналка, марширующие солдаты, ковры на стенах, степные кочевники обязательно с орлами и золотыми зубами, оленеводы с заиндевевшими лицами, панельные многоэтажки. Если же этот постсоветский, да и любой незападный фотограф начнет заниматься более универсальными темами, например, критикой самого медиума фотографии, или хотя бы перестанет воспроизводить набившие оскомину стереотипы, то, вероятно, услышит, что «потерял свою идентичность», потому что вдруг может показаться, что незападная реальность не столь уж радикально Другая.

Собственно в знак протеста против такого колониального диктата и в качестве некоторого символического шага в сторону деколонизации фотографии и была сделана наша книга, поддержанная, парадоксальным образом, западным фондом, хотя на то есть свои, не менее интересные с деколониальной точки зрения причины.

Сергей Новиков, Максим Шер

43. Позитивная дискриминация как новая колонизация

В пропагандистском советском фильме 1930 года показано символическое превращение «отсталых» народностей далеких окраин СССР в новых советских граждан. В первых кадрах люди в лохмотьях предъявляют документ, в котором указана национальность, и который как бы подтверждают их «дикарский» статус. Затем рука невидимого советского чиновника записывает «нового гражданина» в амбарную книгу. Смена кадра, и недавние «дикари» уже выглядят как опрятные студенты в современной одежде, слушающие преподавателя. Заканчивается фильм лозунгом: «Окончив учебу, будем строить социализм на Крайнем Севере»[ 1 1 https://www.net-film.ru/film-20340/ ]. Уже в названии фильма — «Только в стране Ленина: Отсталые народности далеких окраин СССР на рабфаке народов Севера создают свои культурные кадры» — отразилась парадоксальность советской политики по отношению к северным и сибирским народам. Деколониальный, освободительный посыл не выходит здесь за пределы традиционного колониального дискурса модернизации: народы открыто названы отсталыми, нуждающимися в модернизационном воздействии извне, а советская власть предстает модернизатором. Чтобы преодолеть это противоречие, постепенно в официальной советской историографии возобладал тезис о том, что царский колониализм хоть и был злом, но все же меньшим по сравнению с «феодалами», которые правили народами до их присоединения к царской России. Еще царские интеллектуалы и чиновники выдвигали идею о коренном отличии русской колониальной политики от французской или английской. Это отличие заключалось, в частности, в отсутствии расизма и едва ли ни братском единении русского народа с покоряемыми народами, которым русский народ как «старший брат» нес свет культуры и цивилизации. Эта идея затем перекочевала и в советский официальный дискурс, прочно укоренившись в общественном сознании. Впрочем, советская колонизация Севера и Дальнего Востока все же сильно отличалась от царской. При царе задачи были прямолинейные — захват территорий, приведение инородцев силой или убеждением под власть православной империи и их объясачивание — обложение натуральным налогом. Советская власть поступила хитрее. Фильм, который мы упомянули выше, рассказывал о только что открывшемся учебном заведении — Институте народов Севера. Создать его предложил Владимир Богораз-Тан — революционер-народоволец, сосланный еще в 1889 году в Сибирь и в ссылке ставший этнографом. Он изучал в основном самый непокорный из народов северо-восточной Евразии — чукчей. Новый институт с одной стороны должен был готовить учителей и партийных администраторов из числа представителей коренных народов, чтобы таким образом советизировать их, с другой — вести этнографические исследования и на их основе по сути сконструировать эти народы заново. Так институт фактически реализовывал марксистское конструктивистское представление о нациях, согласно которому любая нация есть социальный конструкт, создаваемый интеллектуалами и властью[ 2 2 После Второй мировой войны в советской этнографии и в общественных представлениях об этничности возобладал другой подход — примордиалистский, согласно которому, этническая группа («этнос») рассматривается либо как изначальная, природная общность «по крови», аналог биологической популяции, либо как результат стихийных социально-исторических процессов. ]. Для бесписьменных автохтонных языков советские лингвисты разработали единый алфавит, материальное и духовное наследие было систематизировано для создания на ее основе новой «социалистической» культуры, языки изучены, началось издание книг и газет на них[ 3 3 Интересно, что за основу для новых алфавитов сначала брали латиницу. Так советская власть хотела отстроиться от колониального имперского наследия, с которым у национальных меньшинств ассоциировалась кириллица. ]. Многие народы были даже переназваны — старые колониальные этнонимы, иногда обидные — самоеды, тунгусы, вогулы, гиляки, гольды, остяки и многие другие — были заменены на новые, основанные на самоназваниях: соответственно, ненцы, эвенки, манси, нивхи, нанайцы, ханты и т. д. Ретроспективно можно сказать, что эти меры отчасти напоминали политику позитивной дискриминации, которую начали реализовывать в 1960-х годах на Западе в отношении «исторически дискриминируемых групп»[ 4 4 В Америке эту политику назвали affirmative action, в Англии — positive discrimination. ]. По крайней мере, именно под таким углом советскую национальную политику предвоенного времени рассматривает в своей книге Affirmative Action Empire историк Терри Мартин[ 5 5 Terry Martin. The Affirmative Action Empire. Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Cornell University Press, 2001. Русское издание вышло с невнятным переводом названия: Терри Мартин. Империя «положительной деятельности». Нации и национализм в СССР, 1923-1939. Москва, 2011 (Правильнее было бы перевести название как «Империя позитивной дискриминации»). ]. Суть этой политики он сформулировал так: ради расширения своей поддержки среди нерусских народов России большевики стремились подчеркнуть антиколониальный характер своей власти и не допустить, чтобы этнические меньшинства воспринимали СССР как перелицованную царскую империю. Для этого советская власть создавала «национальные территории» — квазигосударственные образования — национальные республики, области, районы и даже сельсоветы — и так стремилась сдерживать или направить в нужное русло этнический национализм, который в противном случае грозил советскому государству распадом[ 6 6 После войны эта политика претерпела существенные изменения, в частности, низовые национальные территории были ликвидированы, алфавиты были переведены на кириллицу. ]. Но если крупные народы в рамках этой непоследовательной и конъюнктурной политики «коренизации» действительно получали определенную реальную автономию — правда, скорее вассального типа, то для малочисленных этнических групп Севера, Сибири и Дальнего Востока автономия была сугубо декоративной и декларативной: никакой реальной политической власти и представительства они не имели. Далеко не все, кстати, получили даже формальную автономию: у десятков северных и дальневосточных народов ее не было. Создавая алфавиты и литературы для автохтонов, советская власть как бы «перепрошивала» их сознание, создавала с нуля интеллигенцию и новую бюрократию, которая должна была обеспечивать контроль над огромными арктическими пространствами. У многих автохтонов в советское время в полном соответствии с сегодняшней деколониальной теорией вроде бы появился голос — писатели, поэты, политики — но этот голос не мог говорить по-настоящему политически, от имени народов: он озвучивал только то, что считала целесообразным партия. Деколонизация по сути обернулась новой колонизацией и ассимиляцией: колонизованные народы как были безгласными субальтернами, так ими и остались, а вновь созданные национальные элиты были попросту кооптированы советской властью — фактически такой же колониальной, как и царская, только более изощренной. Например, ни в широком российском обиходе, ни в литературе вы не услышите рассказов об ожесточенном сопротивлении, которое оказывали российской колонизации чукчи, — с позиции самих чукчей. Хотя покорение Чукотки началось еще в XVII веке, окончательно подчинить чукчей смогла только советская власть. Может и не случайно именно чукча в советское время стал героем многочисленных шовинистских анекдотов. В них он предстает недалеким ребенком-дикарем — аналогом робинзоновского Пятницы, хотя казаки и землепроходцы, пытавшиеся покорить чукчей, описывали их как свирепых и высокомерных вояк, не боявшихся смерти и не признававших никакой власти. Чукчи, кстати — один из немногих северных народов, чье не очень благозвучное название сохранилось с царских времен (самоназвание — луороветлан). После Второй мировой войны советский режим, политически укрепившись внутри страны и максимально расширив влияние в мире, сделал антиколониализм одной из ключевых составляющих внешней политики. Помимо политико-прагматических внешнеполитических соображений, советские руководители еще и отводили от себя внутренние и внешние обвинения в имперскости и угнетении автохтонных народностей. Даже сам термин «коренные народы» отсутствовал в советском законодательстве, потому что официально считалось, что он применим только к (пост)колониальным отношениям, а в СССР их как бы и не было. Введением этого термина в политический и правовой обиход постсоветская Россия вольно или невольно признала наличие колониального контекста проблемы коренных народов[ 7 7 Сергей Соколовский. Коренные народы: от политики стратегического эссенциализма к принципу социальной справедливости // Этнографическое обозрение, 2008, № 4, с. 59. ]. Однако в основе современной российской политики в этой сфере лежит принцип политико-бюрократической целесообразности, а не реальные политические чаяния народов, поэтому некоторые народы лишаются даже декоративной автономии, другие — повышают ее статус в зависимости от политической конъюнктуры. То же касается официального перечня коренных малочисленных[ 8 8 Малочисленными считаются этнические группы, насчитывающие менее 50 тысяч человек. ] народов, попадание в который дает право на определенные льготы: какие-то этнические группы в него включили, другие — нет. Что касается Института народов Севера и советской политики модернизации и интеграции автохтонного населения Сибири и Дальнего Востока, их наследие крайне противоречиво. С одной стороны институт и советская власть дали коренным народам возможность приобщиться к общемировой культуре и получить образование, содействовали изучению и сохранению автохтонных языков, с другой — сломали вековой и самодостаточный уклад жизни, а языки все равно постепенно исчезают. Сохранение этого уклада, а также защита коренных земель от экспансии ресурсодобывающих компаний сегодня является одним из основных политических требований коренных народов, но любые попытки эти требования сформулировать и выдвинуть публично приводят к репрессиям. Никакого реального политического представительства коренные народы не имеют. Российское корпоративно-полицейское государство предпочитает видеть в них «экзотику», которую надо держать в подчинении, распределив по полочкам сконструированной идентичности, как в музее. Характерная особенность: несмотря на то, что сами представители коренных народов, большая часть которых сегодня урбанизирована и образована[ 9 9 Соответствующую статистику см.: Сергей Соколовский. Коренные народы: от политики стратегического эссенциализма к принципу социальной справедливости // Этнографическое обозрение, 2008, № 4, с. 69-71. ], почти не носят в повседневной жизни «национальные» костюмы, именно они остаются важнейшим маркером их идентичности — в последние годы уже явно навязываемой. Если «малые» народы попадают в СМИ или музейный контекст, то, как правило, предстают именно в «национальной» одежде, как диковинные экспонаты[ 10 10 Интересно, что «национальные» костюмы чаще всего разработаны советскими этнографами и художниками по мотивам старинных образцов. ]. Даже в Википедии статьи о коренных народах сопровождаются почему-то фотографиями XIX века.