или «Как я хотела во всем разобраться и еще больше запуталась».

К.Р.А.П.И.В.А. начинает публикации материалов, подготовленных специально для перформативной конференции «ВСЕ ПРОИСХОДИТ», состоявшейся 4 сентября 2020 года в Студии 4413 в рамках публичной программы к выставке «Немосква не за горами».

Первый текст — «заметки запутанности» Анастасии Вепревой.

Будучи испорченной с одной стороны просвещенческим Ломоносовским проектом, и с другой — капиталистическими и маркетинговыми стратегиями, я долгое время считала, что пестование культурной идентичности, или, если хотите, этничности является просто конкурентным продуктом на рынке искусства. Дескать мы же все понимаем, что проблемы у нас общие, вектор развития определенный и соответственно конкуренция среди «равных» серьезная. И, выбирая из сотен постных западных художников, исследующих вопросы технологий и прайвеси, кураторы обязательно зацепятся глазом за что-то «остренькое», например о «загадочной русской душе», столь неуловимой для познания. Непознаваемое как притягательная изнанка западной «объективности» и «благоразумия». И что для этой судьбоносной «зацепки», художники намеренно проэксплуатируют эту свою идентичность, безбожно выхолащивая оттуда реальные (настоящие и серьезные) локальные проблемы, принудительно воскрешая из мертвых то, что уже безнадежно подгнило, да и вообще плохо смотрится в прогрессивном мире. Например, традиции, которых, говорят, и не было никогда, а то, что было хранится исключительно в колониальных архивах. (Цитирую М. Суяркулову через В. Кравцову)

Помню, в 2002 году в момент очередной переписи населения в Архангельске все призывали называть себя поморами, чтобы таких названных оказалось много и нас официально посчитали малой народностью с соответствующими привилегиями. Но затея провалилась, все называли себя русскими, чтобы не выделяться, а то не дай бог опять в паспорте графу национальность введут, да и зачем это все, какие мы тут в городе поморы — вот рыбы уже давно в глаза не видим, все на экспорт, и одно только дерево по Северной Двине из Лесозавода в Лесозавод справляют. А те, кому уж очень хотелось идентичность сохранить, они вообще в этнику с головой ушли, стали славянским богам поклоняться, ньюэйджевские фестивали проводить, да солярные свастики на них выкладывать. Что это такое было — национализм? Не хотелось с этим связываться.

Но словив себя на определенном упрощении понятий, я решила все-таки в них разобраться. Соблазнительно, когда все просто, но правды в этом не особо много. С такими намерениями я инициировала опенколл в КРАПИВЕ на номер про деколонизацию, и редколлегия меня поддержала. Мы собрали целый пул восхитительных, доступных материалов, открывших новые горизонты мнений, однако мой просвещенческий стимул — не удовлетворивших. Наоборот, только больше запутавших и «заголовокруживших» меня (цитируя С. Шестакову и А. Энгельхардт через В. Кравцову).

Я регулярно перечитывала материалы с карандашом, чтобы было за что зацепиться. Я определилась что: колонизация — это захват и заселение новых земель своими людьми. Постколониальность — это состояние после устранения колоний. А деколониальность — это качественная переработка состояния после устранения (формального? реального?) колоний. Пост- и де-колониальность это как соответственно вытеснение и сублимация, или если хотите, контейнирование. В пользу последнего говорит теория Шестаковой и Энгельхардт о контейнере как главном символе колониальной логистики. В контейнер же и упаковывают огромные арт-инсталляции, возможно тоже про деколониальное, чтобы отправить их на Запад получать аудиенцию и легитимность.

Забавно, как все опять стало колониальным посредством вольной метафоры контейнера.

Самоколонизация, по моей первоначальной версии как раз заключалась в этом упаковывании себя в контейнер экспортного продукта, где все должно было быть крепко слажено, без острых углов, иначе продукт будет нетранспортабелен, иначе в процессе поездки он утратит свою товарность и превратиться в горстку малопонятной рухляди. То есть, художник для того, чтобы транспортироваться на Запад, должен себя как-то «облагородить», желательно, чтоб форма была квадратная, или на худой конец прямоугольная (быть идеальным шаром это исключительно западная привилегия — в остальных местах хоть шаром покати). Для того, чтобы в трезвом уме и с ясной памятью упаковаться в этот контейнер, художнику необходимо расщепиться в своем лице на колонизатора, который будет принимать решения что является нормальным и общепризнанным и что будет иметь спрос за границей, и колонизируемого, темную непознанную и непереводимую сущность, неизбежно вытесняемую на задворки сознания с отнятой колонизатором речью. Зачем тебе в 21 веке помнить, что ты помор (или финно-угр), если ты можешь пусть и не на идеальном английском вещать про специфику работы арт-институций во всем мире? Ведь знание, как и «трезвомыслие» — особая привилегия колонизаторского «обьективного» сознания, которое не эстетизируется, скорее фетишизируется как принадлежность к культуре власти. В то время как идентичность с легкостью эстетизируется через песни, пляски, народные сказки, превращаясь зачастую в туристический карго-культ (cargo — груз, контейнер), странную пародию самого себя, совершенно оторванную от времени и пространства.

Каждый раз посещая музей «Малые Корелы» в Архангельске я думаю об этой эклектике — туда перевезены по бревнам деревянные дома из разных деревень и собраны вместе, не будучи никогда в реальности вместе. Хотя конечно, каждый в отдельности воссоздан точно. И все время там царит атмосфера праздника, видимо, потому что на Севере никогда не было крепостного права (а вот репрессий и раскулачиваний были полные колодцы слез). Ряженые тетушки поют русские народные песни, а грустные волонтеры из студентов истфака, также одетые под эрзац-крестьян развлекают гостей. Русским вход триста рублей — иностранцам (не-русским) семьсот пятьдесят. Какое это имеет отношение к реальности, кроме как развлекательное? Народная, деревенская северная культура — Мезенская, Каргопольская, Пинежская — ставшая основным источником для этнографических русских исследований, подробно записывавшаяся с конца 19 века, настоящая oral history, полученная напрямую от бабушек-певчих и сказительниц (одна Мария Кривополенова чего стоит) — все это не находит особого интереса среди архангелогородской молодежи (факт, а не морализаторство). А символ города и название для огромного количества топонимов, товаров и событий — М. В. Ломоносов, тоже по сути экспортный продукт, который в Архангельске один раз только с отцом и лодкой побывал, да с тоски и уехал сразу на рыбном обозе в Москву (вольная интерпретация событий). Интересно, что бы он сказал, прочитав выпущенный не так давно «Поморский словарь», в котором даже моя бабушка большую часть слов не поняла. Может бабушка — не настоящий помор? А кто тогда настоящий? К слову, в переписи 2010 года уже можно было родным языком назвать поморский.

Следуя уже обозначенной бинарной логике, мы неизбежно попадаем в ловушку очевидности. Мы можем продолжать настаивать и играть на поле рацио, самим стать Ломоносовым и уехать в Германию учиться уму разуму, забыв о своих корнях, а потом вернуться признанным в Россию-матушку и верой и правдой служить во благо императорского дворца. Проблемы же у нас всех общие — капитализм, например, ну или прайвеси — вот вместе со всеми и потащим это одеяло, что ж мы разве их хуже, почему мы не можем на равных с ними общаться. Как говорила когда-то моя архангелогородская знакомая: «Я хочу просто говорить, а не тратить все время на то, чтобы доказывать почему меня необходимо слушать». Но возможен ли в таком случае разговор на равных? Разве можно там внезапно стать своим? Стоит ли отказ от идентичности того, чтобы стать еще одним непримечательным солдатом среди армии нерефлексивного совриска в каком-нибудь условном Берлине?

Или же мы принципиально осядем в «Малых Корелах», или еще лучше — в какой-нибудь полуумершей деревушке под названием Екимово, выгоним оттуда москвичей, понаехавших восстанавливать старые церкви (а то достали — одни сжигают, другие разрисовывают во благо искусства, другие приезжают и начинают свои крипто-диснейленды строить), законсервируемся там и будем древние промыслы воскрешать, тотально игнорируя общемировые проблемы. А потом какой-нибудь куратор приедет туда и скажет: «Это все конечно, ужасно интересно, но как-то слишком бедно, ограниченно и нерефлексивно». И будет показывать в этнографическом музее диковинных экспонатов за большие деньги за вход.

Сразу возникает море вопросов. А что если художник все-таки не дурак и все понимает? И как отделить отсутствие речи или рефлексии у художника от ее трудно- или не-переводимости? С какой позиции можно утверждать о наличии или отсутствии «клюквы»/ стереотипности в работе художника? Можно ли спрашивать об этом у самих художников, но что, если они сами не ведают, что творят?

Простота и универсалии играют с нами жестокую шутку, являясь по сути колониальными инструментами стандартизации и выкорчевывания инаковости. Желание во всем разобраться в итоге только запутывает, ведь это вероятно тоже колониальное желание, желание прибраться, все разложить по полочкам и вновь унифицировать. Пока они нас выкорчевывают, думаю, необходимо расти корнями все глубже, переплетаться с соседними системами под землей, становиться ветвистее, как нервы у некоторых зубов, которые так просто не удалишь, ведь надо вначале под микроскопом все внимательно осмотреть, да и то, один удалишь, а другой тебе назло еще больше воспалится. Всех не поудаляете, господа.

Как пишет исследовательница Леся Прокопенко, «деколонизировать себя — не значит возвратиться к чему-то, что якобы существовало до колонизации. Деколонизировать (себя, место) — это значит находиться в неиерархическом отношении со вселенной как единством феноменов — или материи».

Выходит, что принципиальная неконтейнируемость и принципиальная сложность и является по-настоящему деколониальной. Мы должны возвращать себе речь, вытесненную на задворки. Unpacking контейнера. Пока мы не рефлексируем о себе сами, за нас это делает кто-то другой в удобных для него форматах и с необходимыми для него целями, или вообще никто этого за нас не делает, и мы постепенно растворяемся непознанными, непонятыми, бескорневыми. Деколонизируя себя мы говорим изнутри своих сложностей, медленно распутываем свои идентичности и предъявляем их миру как точки отсчета, как узлы коммуникаций для новых, горизонтальных сетей взаимодействия. Если хотите, для новых корневищ. Время для упрощений кончилось — вместо простоты я выбираю доступность сложности.

Но какова логистика нашего знания? (В. Кравцова)

Неправильной аналогией было бы сравнивать общепонятное и распространенное с поверхностным, а локальное с глубоким и оторванным. И дескать копать надо как-то по диагонали. Нет, знание — это земляной ком вокруг наших условных корней вокруг места, где мы стоим, и связанный с корнями наших предыдущих мест. Корневые системы могут быть очень большими и даже могут срастаться с соседями. Когда в почве мало воды — корням требуется расти глубже и сильнее, иначе не выжить. А когда воды много, корни могут и загнить, если не будут делиться с теми, у кого воды мало. Нам нужна большая подземная корневая сеть дружбы и распределений.

Копай, где стоишь («Grabe, wo du stehst»), друг мой (вольное добавление) — неизбывный лозунг «новых» историков (Neue Geschichtsbewegung), которые в 80-е восстали против закрытой академичности исторического знания, призывая в него любителей (вновь немецкий след), и также это название книги Свена Линдквиста, в которой, на примере цементной промышленности, он описал историю современного бизнеса, разоблачая ее гладкую официальную линию и призывая всех рядовых работников самостоятельно отыскивать правду, которая всегда полезна угнетенным.

Так вот и наша принадлежность к месту, к памяти и горячее желание найти правду — это и есть локальная система знания во всей ее сложности, совокупности и разнофакторности.

Вновь возвращаясь к мысли Леси Прокопенко — а что, если деколонизировать Ломоносова и поставить его на службу (нам например)?

В 1764 году Ломоносов загрустил и стал рисовать на задворках своих просвещенческих опусов контуры своей Мишанинской деревни («План Курострова и окрестностей г. Холмогор», Архив Российской Академии Наук), по памяти, с точки зрения спутника, до изобретения которого еще было достаточно долго. Он сидел в свои 53 года, и думал, наверное, что тренирует память и изобретает новые картографические принципы — выводил контуры реки и ее рукавов, вспоминал, наверное, детство, запах рыбы — тосковал по покинутой в 20 лет родине, может быть даже не осознавая этого. Темная идентичность его частенько прорывалась наружу из внутреннего контейнера, когда он обманным путем получил образование притворившись дворянином (хакнул метрополию — Московию и Европу), а потом время от времени устраивал кулачные бои прямо в академии к удивлению прочих «благопристойных» господ, в общем вел себя не по колониальной конвенции. Можно  конечно это сейчас и на токсичную маскулинность списать, но не будет ли это еще одним упрощением?

И вот представьте пророс деколонизированный Михайло Васильевич корнями из контейнера, вернул себе свою идентичность и увидел московские свалки в Шиесе, радиоактивные военные испытания на Новой Земле, вечные русские вопросы про то, почему они все уезжают, почему зарплаты маленькие, а цены большие — и призадумался в этой сложности. И мы вместе с ним тоже задумались и запутались вновь.