Делая номер, посвященный интервью, КРАПИВА не могла не обратиться к Растительному вестнику с просьбой рассказать о своем опыте. На протяжении уже шести сезонов Вестник интервьюирует растения, позволяя нам быть в курсе событий их жизни, тревог и радостей смены сезонов — и услышать ответы на насущные вопросы. Мы думали о том, чтобы написать вводный пояснительный текст к этому материалу, но вместо этого решили дать вам ссылки на несколько любимых интервью: с ежевикой, сиренью, подсолнухом — в надежде, что они объяснят все лучше, чем мы когда-либо могли бы.

Истинная и наиболее правдивая картина поздней весны: майская ночь, зовущая сесть на велосипед и умчаться в темноту под кроны дождливых деревьев, под тусклые пространства фонарей. Затеряться в ветках, раствориться в листве. Ночные деревья обещают тайны, обещают что-то такое, что касается исключительно нашей жизни. В апрельской листве еще нет загадок, она окутывает деревья легким зеленым дымком, и вся их жизнь видна на просвет, но май уже одевает растительный мир в головокружительные секреты. Июнь: тайна тайн. Время застывает в пронзенном острыми потоками света темно-зеленом лесу. Сколько потайных пространств под каждым листком, взгляд разбегается, не может остановиться на одном, куда идти? Что думать? Мы изнемогаем от любопытства. Июль: сожаления о нежной майской листве — какой резкой стала она в сердцевине лета! — где соком наливаются света и тени, самый плотный черный, самый глубокий зеленый, самый ослепительный белый. Цветение сводит с ума. В мае череда цветений — стройный ряд, отдельные сольные партии выступают на передний план одна за другой, празднование цветения акации, празднование цветения липы. Но июнь, июль! цветущее многоголосье превращается в изнурительный жаркий шум, от которого только и лечь в траву, отпустив взгляд вверх в синее небо, и шмель проведет дугу над головой. Мы расслабленно замечаем первую желтую проседь в кроне липы, в кленовом убранстве. Август: спелое лето устало склоняется к нам на плечо. Тревожные блики осени, изменение угла света, первые красные пятна: грозди рябины. Мы медлим, продолжаем лежать в траве, посреди россыпи яблок. Осень пронзает нас, как жука, пропитывает в свой медовый янтарь, тихий свет, легкий печальный свет. Какие у тебя теперь заботы, лес? Что нам нужно делать, или что должно произойти с нами посреди желтых лабиринтов сентября, алых дорожек октября? Листопад обнажает слишком быстро, слишком резко черные контуры деревьев: ноябрь изломал линии, смешал цвета. Неразрешимое напряжение в каждой голой ветви, неразгаданная драма, больно смотреть! Укрывает снежком. Спите, деревья! Белое захватывает наш взор, делается бескрайним, превращается в серо-голубой, серый. Проступает черное: весна, как ледокол, врезается в тяжелую муть февраля, мучительный как смерть март. И вот опять — апрель.

Так рядом с нами, на наших глазах разыгрывается непрерывная мистерия растительного мира. Для нас? Вряд ли.

Растениям хорошо и самим по себе. Их не интересует, что когда-то они дали нам такой необходимый для жизни кислород. Что вплелись своими корнями, ветками, листьями в самое сердце нашей жизни, во всю человеческую историю. Им все равно. Это мы — думаем, соображаем, догадываемся, пытаемся найти себе здесь какое-то место. Но, улегшись в траву, войдя в лес, встав среди деревьев, мы — наравне с умиротворением, покоем, тишиной, — ощущаем недоумение. И еще: растерянность, непонимание. Мы как будто чужие в этом мире, его звенящая пустота и тишина оглушает нас с непривычки. Заняв свое место посреди леса, притворившись одним из его жителей, мы очень скоро начинаем томиться. Нам надоедает эта игра.

Как быть во всем этом? Когда-то давно мир был един, и все было всем. Человек не знал своих границ и, выходя из своих берегов, растворялся в том, что его окружало. Полный нерасплесканных чувств, он входил в лес, и эти чувства были лесом, были полем. Были рябиной и яблоней, и человек был рябиной. И был дубом. И ручьем, разделяющим их. И клонился, как яблонька, к реченьке. И все они, и яблонька, и реченька, и дуб и береза были им самим. Тут не было никакого подвоха.

Это было время, когда метафора еще не лежала у нас в руке, как серебряный ключик, который мы не знаем в какой замок. Вот мы стоим, держа этот непонятно кем врученный нам ключ, и не знаем в какую дверь. Смутно шевелится внутри нас то, что не можем толком ни вспомнить, ни забыть. Как войти в этот сад, в котором наконец-то все настоящее? Как сделать так, чтобы времена года проходили не мимо нас, а сквозь? Как разомкнуть свои границы и стать частью этого мира, который смеется над нами оттуда, куда мы так хотим и не можем попасть? Да почему смеется? Он чудовищно равнодушен, жив той же жизнью, что и мы, и страшно равнодушен. Это хуже, чем оказаться посреди смеющейся смерти: оказаться посреди равнодушной к нам соседней жизни.

Одна из дверей, которую можно попробовать открыть этим ключом, предполагает насыщение места и времени различными событиями, совместным разделенным опытом. Человек чувствует себя плохо, если весной он не совершил прогулки по зеленеющему бульвару с близким другом, не увлек никого в объятия посреди майских кустов, обступающих как молчаливые живые тени. Если летом не отправился в путешествие, осматривая новые пейзажи и разделяя этот взгляд с кем-то знакомым и дорогим. Иными словами: предполагается, что ощущение природы наиболее интенсивно тогда, когда его наполнением является разделение опыта, сильное совместное эмоциональное переживание. Скрещение оптик дает многомерную картину, частично избавляя от чувства одиночества, которое вселяет в нас природа. Переживание близости с соседней жизнью, которая к тебе небезразлична, пробуждает сильнейшую эмоцию. Эмоция заостряет взгляд. Природа подразумевается здесь как фон, контур этого торжества совместности, и воспринимается тогда — тем самым заостренным взглядом. Без него же — тускнеет.

Мы сказали — наполнение. Значит ли это, что природа вокруг — только упаковка для этого наполнения, только внешняя форма какого-то нашего содержания, которое мы в нее вкладываем?

Все же мы не согласны.

Мы верим, что природа может быть ценна сама по себе. И что можно настроить собственную оптику так, чтобы достаточно остро воспринимать природу саму по себе, не краем глаза, а целиком и полностью.

Чтобы она — несмотря на наши страх и непонимание, от которых мы стремимся отгородиться — не виделась нам как многоцветный задник сцены, а сама выходила на передний план и была действующим лицом, Событием.

Но как это сделать?

За тем мы и здесь. Мы — Растительный Вестник.

Мы подходим к Растениям, как умеем. Мы совершаем попытки установить контакт.

Мы понимаем бесконечную пропасть между нами. И ограниченность, и совершенную неуместность нашего человеческого языка и наших человеческих методов общения.

И все же мы пробуем. Мы задаем вопросы. Мы напряженно вслушиваемся в ответ.

Мы затаили дыхание, чтобы шум наших бесконечно сменяющих одна другую мыслей утих, и чтобы сквозь него, возможно, проступили цветистые голоса Растений.

Можно ли услышать голос Растения? Или же его можно увидеть? Или ощутить кожей?

Вот вопросы, над которыми мы продолжаем работать прямо сейчас.

Мы оказались в мире. И мы хотим увидеть его голыми глазами, сквозь ничем не замутненную оптику. Мы хотим вернуться туда, откуда когда-то начали. Откуда ехали на велосипеде майской ночью прочь под кроны дождливых деревьев, под тусклые пространства фонарей. Туда, где ночные деревья обещали тайны, обещали что-то такое, что касалось исключительно нашей жизни. Теперь следует признать главное: они не знали ничего о нашей жизни и никогда ничего не обещали. Они всегда были тайной сами по себе.