Анна Энгельхардт, цифровая художница и деколониальная исследовательница, в интервью с Николаем Синяевым для КРАПИВА — о работе колониальных механизмов во внутренней и внешней политике России, поп-музыке и массовой культуре, идеологиях и материальных объектах.

Николай Синяев: Постколониальность как сфера знания берет начало в анализе культуры. Эдвард Саид, например, один из самых известных теоретиков постколониальности, анализирует литературу. Не уверен, что разговор о нишевых романах — хорошее начало разговора, но мне кажется, мы могли бы начать разговор про постколониальность с популярной культуры в России?

Анна Энгельхардт: В русскоязычной и вообще в поп-культуре России довольно много характерных постколониальных авторов и авторок. Под постколониальными в этом плане можно понимать, например, исполнителей, которые определяют себя как принадлежащим к колонизированным народам — в этом плане, чтобы быть постколониальным исполнителем, нужно быть «нерусским» и открыто говорить об этом, не пытаясь замалчивать свою идентичность. Имя рэпера Скриптонита сегодня многим знакомо, он является довольно значимым рэпером на российской сцене, который сам себя определяет как казаха, говорит, что его рэп — это казахский рэп. Тем не менее, о нём постоянно говорят как о русском рэпере, то есть происходит замалчивание его национальности. Таким образом, в российском медиа-поле довольно много исполнителей, которые прямо или косвенно взаимодействуют с постколониальной тематикой, но такая постколониальная проблематика очень часто уходит с радара из-за активного замалчивания.

Можно посмотреть, как музыкальные критики говорят об исполнительнице «Татарка». Татарка, несмотря на то, что напрямую не говорит о проблемах постколониализма или расизма, записывает треки на своём родном языке. Это очень важный постколониальный жест, особенно в России, учитывая тот факт, что основная политика России, особенно после поправок в конституции, направлена на уничтожение языкового разнообразия: закрываются школы, которые предполагают языковые альтернативы, государство отказывается спонсировать инициативы, которые поддерживают языковое разнообразие. Всё это приводит к стиранию «языкового федерализма».

Россия — это всё-таки федерация, где каждый регион обладает определенной автономией, а потому, структура нашего государства должна предполагать маленькие «государства-в-государстве», в которых есть свой язык и своя культура. Нынешняя же политика подразумевает стирание этого языка. Таким образом, жест выпуска трека на своём языке является уже постколониальным жестом: когда Татарка начала записывать треки, многие люди заинтересовались татарским языком. Потому что, если, с одной стороны, государство не поддерживает языковой федерализм, то с другой стороны мы будем видеть, что новые поколения не будут заинтересованы в национальном языке, потому что он будет менее престижным. Грубо говоря, над тобой будут смеяться, если ты на нём разговариваешь, он не будет иметь смысла, потому что с ним ты не сможешь найти работу. Поэтому возвращение своего языка в оборот — это очень важный культурный жест. Татарку обвиняли в том, что она наживается на лайках, что она всего лишь наполовину татарка и так далее.

В то же время есть исполнительницы, которые напрямую поднимают тему расизма: так, MANIZHA выпустила клип на песню «Недославянка». Манижа говорит: «На земле родной я уже чужой, а на земле чужой еще не родной». Говорит с позиции, очень характерной для постколониальный субъекта, — ты не теряешь свою идентичность, не имея возможности или отказываясь быть ассимилированным, но изменяешься так, что становишься «гибридом» своей культуры. Это позиция «mestizo», метиса, человека смешанного этнического происхождения, которую часто разбирают постколониальные теоретики — Хоми Баба, который разрабатывал теорию гибридности, и Глория Анзальдуа, известная автобиографической книгой «Пограничье: новый метис». Манижа продолжает: «Who do you think, who do you think you are? I’ve been made by mama Russia and my Tajik papa. Listen, listen, you Россия, Miss Manizha is mestizo».

Н.С.: Я вот одно время жил в Саратове, лет 10 назад, там по какому-то каналу крутился сериал «Реальные пацаны», который был озвучен на татарском, например, точно помню слово «Пацанлар». Это является жестом некой эмансипации языка?

А.Э.: Да, конечно. Вообще, по законодательству каждый субъект федерации должен иметь телевещание на своём языке, то есть такая ситуация должна быть скорее нормой, а не чем-то, повергающим в шок. «Реальные пацаны» должны транслироваться по всей России на языке локальных субъектов.

Н.С.: Обычно про языки в России говорят на примере Татарстана. Мол, как можно допустить ситуацию, при которой делают обязательным для изучения татарский язык, исключая при этом русский, когда примерно 47% населения Татарстана — этнические русские?

А.Э.: Угроза исключения русского языка — проекция, призванная оправдать колониализм. Империя, чтобы оправдать само наличие колоний, всегда говорит о себе как о жертве, которая защищается от агрессии. Россия в этом плане выступает главной жертвой Второй мировой войны, которую у нас характерно называют Великой Отечественной, и жертвенность России 20-го века перетекает в жертвенность России 21-го — если выдержать несколько минут пропагандистских новостей, мы узнаем, что Россию сегодня атакуют приблизительно все недружественные страны. На практике это значит, что сконструированная угроза Украины русскому языку, например, легитимирует процесс стирания крымско-татарского и украинского языков в аннексированном Крыму.

Н.С.: Продолжая разговор о популярной культуре: чаще всего в западных играх и фильмах мы привыкли видеть Россию как Империю Зла, вроде последней части Call of duty: Modern Warfare прошлого года и ставших её олицетворением персонажей Романа Баркова и Ж-12. Почему именно империя? И более важный вопрос: почему эта империя предстает как аутсайдер?

А.Э.: Call of Duty мне кажется очень хорошим примером вообще, чтобы разобрать западный колониализм. Основная серия Call of duty занята Второй мировой, и для американцев Колда выглядит так же, как если бы у нас в России выпустили шутер про то, как деды воевали во Второй мировой. Это достаточно ярко показывает всю националистическую окраску игр Call of duty. Да, как шутер CoD замечательный, и это не менее замечательный кейс для анализа, так как там Америка спасает весь мир и всегда приходит на помощь. Часто без желания тех стран, к кому она приходит на помощь. В серии игр Modern Warfare мы можем видеть эту ситуацию ближе к современным реалиям, с очень жёстким колониальным подтекстом. Первая часть этой серии игр говорит о ситуации, когда у нас есть непонятный враг на Ближнем Востоке, и Россия как «Империя посередине» взаимодействует с этим врагом, чтобы разрушить Запад. Даже притом, что главным злодеем там являлся Имран Захаев, на Западе покупателям неочевидны нерусские коннотации его имени, а вот в Москве из-за имени у главаря (sic!) русских националистов были бы проблемы со съемом квартиры.

Мы можем выделить условные типы колонизации: внешнюю, внутреннюю, переселенческую. Внешняя колонизация от внутренней отличается тем, что вместо полиции, которая характерная для внутренней колонизации, будут применяться военные. В этом плане мы можем говорить о Call of Duty как об игре, построенной на принципах внешней колонизации: вы — военный, который убивает людей другого государства, никто не будет проводить расследование и спрашивать у вас разрешения на убийство. Внутренняя колонизация — контроль над гражданами своего государства — осуществляется, в основном, полицией. Call of Duty как шутер, симулирующий внутреннюю колонизацию, был бы куда менее успешным проектом — это было бы что-то вроде мода в Wolfenstein, когда тебе перед каждым убийством вылазит диалоговое окно, и играть становится невозможно. Понятно, что в реальной ситуации диалоговое окно появляется только, когда полицейский наводит оружие на белого человека. Убийства темнокожих куда более распространены, показывая взаимопроницаемость тактик внешней и внутренней колонизации.

Внутренний и внешний колониализм соединяются в пространствах переселенческого колониализма — огромное количество территорий, входящее в настоящий момент в состав РФ, было присоединено именно таким образом, Крым — один из самых недавних примеров. Переселенческий колониализм ставит задачей изменить демографию территории для ассимиляции, скрыть в истории внешнюю колонизацию как внутреннюю. Более того, внешний и внутренний колониализм информируют друг друга, так как те техники насилия и установления контроля, которые мы видим во внешних колониях, позже транспортируются во внутренние пространства. Это видно на примере России, где современные техники контроля — такие как повсеместные пытки при допросах — начинались и «тестировались» на юге России, в Чечне, Дагестане, чтобы затем получить своё распространение в более «белых» регионах страны. В постколониальной теории это называется колониальным бумерангом: техники насилия возвращаются обратно в империю. Об этом пишет Дерек Дэнман, например, когда анализирует, как оружие, которое применяется американскими военными в колониях, потом становится оружием полицейских.

О количестве насилия говорит Акилль Мбембе, одна из ключевых современных постколониальных фигур. Он берёт понятие политики биовласти Фуко, которую он переводит в другое русло — русло управления смертью, а не жизнью человека — и называет это «некрополитикой». Биополитика Фуко подразумевает работу государства, которое проводит власть за счёт того, что у него есть уникальное право решать, жить тебе или умереть. Оно трансформируется в понятие Мбембе, которое говорит, что  колониальная политика ставит своей задачей некрополитику. То есть государство пытается создать пространство смерти, пространство, в котором находятся за рамками каких-то прав, которое одновременно будет как бы между жизнью и смертью, пространство, в котором жизнь, как таковая, не будет возможна — это и есть пространство шутеров, которые довольно часто иллюстрируют колониальную экспансию в том или ином формате. И такой уровень насилия мы можем наблюдать только — или скорее — в колониях и колонизированных территориях, и количество такого насилия в «пространствах смерти» будет меняться иначе. В 44-м году были депортированы и репрессированы множество народов — среди них были крымские татары, чеченцы, ингуши (операция «Чечевица») и многие другие. При этом с наступлением Оттепели многие из репрессированных народов не были помилованы — Оттепель имела очевидно расовое распределение.

Россия порождает очень много проекций на западе, потому что в западном сознании она представляет очень активную опасность. При этом западное сознание отказывается признавать колониальную разницу между колониями России и отношениями между Россией и западом. Такое явление Тук и Янг называют «колониальным передергиванием» — когда страна-колонизатор говорит о себе как о жертве, заявляя, что на самом деле мы все колонизированы, и из этого следует вывод, что никто не является колонизатором. В России это хорошо видно на примере с западом, когда в культурную сферу приводится постколониальный дискурс, и дискуссии на тему постколониальности сводятся к тому, что «нас угнетает Запад, нам не дают гранты, нам приходится разговаривать на английском, нам приходится делать то, что понравится Европе». Эта тенденция — закрывать глаза на свои привилегии и акцентировать внимание на аспектах угнетения — не уникальна для колониальных властных отношений, та же тенденция лежит в основе трансфобного феминизма. Относительно Запада: колониальное передергивание — это постоянная маркировка российской колониальной агрессии как граничащей с угрозой Западу как таковому. То есть, когда в Беларуси говорят что-то вроде «ой-ой, у нас тут Путин пытается замутить объединение с Беларусью, это звучит страшно, что нам делать?» — эти риски достаточно оправданы. Вторжение России в США, описанное в той самой Modern Warfare 2, где была скандальная миссия «Ни слова по-русски», не имеет под собой реальных оснований. То есть Россия реально является колониальной державой, но не для западных стран, а для собственных колоний.

Здесь важно понимать историю данной позиции, она имеет довольно давний исток. Например, выражение, с которым многие знакомы — «Россия — тюрьма народов» — было придумано французским монархистом, Астольфом де Кюстином, который в XIX веке приехал в Российскую империю, посмотрел на то, как обращается РИ с колониями, и сделал вывод, что Россия — отсталое авторитарное государство. Российский колониальный проект во многом был импортирован с Запада, то есть Кюстин обвиняет Россию в плохом плагиате, если можно так сказать. Тем не менее, это нельзя назвать плагиатом — даже если посмотреть на ключевое понятие расы, можно увидеть, что оно определяется иначе. То есть, то, что мы понимаем под чёрной расой, разнится с тем, что понимается под чёрной расой на западе. У нас есть пересечения: в России живут темнокожие люди, и они подвергаются весьма реальному расизму. Но если мы посмотрим на то, какие расистские оскорбления мы можем услышать в адрес людей, например, из Дагестана или Чечни — бОльшая часть оскорблений будет иметь дело с тёмным цветом их расы: там будет фигурировать слово «чёрный», хотя понятно, что у этих людей нет чёрного цвета кожи. Раса — это всегда символическая категория, и Российский колониализм переоборудовал ее под свои нужды.

Н.С.: Касательно Чечни обычно говорят, что обе войны были проиграны, потому что она была и остаётся самым богатым дотационным регионом.

А.Э.: Те административные процессы, которые происходят в Чечне в данный момент, являются следствием колониальной политики. Относительно дотационных процессов — это очень частый аргумент, который используется, чтобы опровергнуть колониальную связь между Империей и периферией. Важно сразу обозначить — империя очень часто ставит колонию в зависимое положение намеренно, чтобы ее существование без империи было невозможно. Это видно на примере современных энергетических отношений России и Беларуси — то, что Алексей Бабец называет «ядерным колониализмом». Но этот аргумент еще очень интересен в том плане, что в российском колониальном сознании ресурсом все еще является земля, которая должна напрямую приносить экономическую выгоду, как будто мы живем в аграрной стране, в которой не хватает места для выращивания зерна. Современные операции колониального захвата осуществляются по большей части для получения символической прибыли. Крым и Чечня в этом плане схожи в том, что они не несут за собой задачи прямой экономической выгоды. Если посмотреть на российскую экономику, то нельзя сказать, что аннексия Крыма принесла выгоду вообще. Тем не менее российский колониальный проект очень от этого выиграл: Путин поправил свои рейтинги, российские националисты почувствовали своё превосходство и в целом крымнаш. Вторжение в Чечню — более ранний аналог Крыма, который позволил Путину прийти к власти в том ее виде, который мы имеем сегодня, его политическая кампания строилась на «стабилизации обстановке в регионе». Пример Чечни ещё интересен тем, как вымывается колониальная история из оппозиционных медиа. Если мы посмотрим на то, как последние говорят о теракте в Беслане, то увидим, что единственная претензия к Путину состоит в том, что операция по обезвреживанию террористов была проведена некорректно. В то же время, изначальные требования террористов, которые были связаны с войной в Чечне и российской экспансией в Чечню, игнорируются. Связь между тем, что если бы Путин не начал вторжение в Чечню, то не было бы теракта в Беслане, не проводится. Таким образом игнорируется и стирается колониальная история. Я думаю, мы ещё увидим, как это будет происходить с Крымом, например.

Н.С.: Тут можно, наверное, вспомнить про Black Lives Matter. На территории постсоветского пространства можно найти похожие движения, вроде протестов крымских татар, которые выражают несогласие с политикой СССР, в частности, выступление по делу Хизб ут-Тахрир. Эти выступления одинаковы по своему эмансипационному закалу? И в чем различие причин появления этих протестов и протестов BLM? 

А.Э.: Во время аннексии полуострова крымские татары были одной из самых наиболее милитантных групп, которая выступала против аннексии Крыма. Затем оппозиция России заняла эту позицию, крымских татар пытались подкупить, Россия предлагала какие-то обещания эксклюзивных прав и привилегий. Помня историю колонизации Крыма, крымские татары очень скептически относились к Российской Федерации. Довольно быстро такие заигрывания с привилегиями со стороны российской власти превратились в открытую репрессивную систему, представительные органы крымских татар были признаны экстремистскими организациями, было придумано дело Хизб ут-Тахрир. Хизб ут-Тахрир — мусульманская организация, признанная незаконной в России, хотя она не призывает к насильственной смене законодательства или насильственному установлению режима Ислама.

В то же время важно понимать, что почти все люди, которые привлечены по делу Хизб ут-Тахрир, не имеют ничего общего с данной организацией. Судебные дела, связанные с этой организацией, конструируются, как у нас принято, на основании поддельных доказательств. Например, доказательствами того, что человек призывал к терроризму, является подброшенная литература, в частности, подбрасывается Коран в качестве вещдока. Вот буквально вчера (седьмого июня 2020 — Н. С.) происходила новая волна задержаний. Человеку в окно подбросили книгу, другого человека приобщили к делу потому, что тот высказывался против репрессий крымских татар. Такая ситуация полицейского насилия похожа на Black Lives Matter. Соответственно, акции протеста, которые происходят в солидарность с крымскотатарскими заключенными, похожи в этих причинах. Относительно накала — это конечно разные проекты. Поддержка крымскотатарских заключенных, которая происходит в движении «Крымская солидарность», носит менее милитантный характер. «Крымская солидарность» не идёт на открытую конфронтацию с властью не потому, что «Крымская солидарность» неспособна на протест, а потому, что «Крымская солидарность» как организация, как движение, заточена на долговременную перспективу существования в авторитарном государстве. Соответственно, многие тактики на самом деле похожи. Движение Black Lives Matter помогает заключенным коллективно собирать деньги на залог, чтобы выпустить человека на свободу. Такая же ситуация происходит с «Крымской солидарностью», когда в Крыму происходит коллективные сборы на штрафы по задержаниям.

У Black Lives Matter, как мне кажется, есть всё-таки какой-то горизонт действий: «мы сейчас критически надавим, и у нас произойдет в каком-либо городе реформа полиции».  Я не представляю, какое критическое давление нужно оказать в отношении России, чтобы у нас произошла в Крыму реформа полиции. Это очень интересный вопрос для политического воображения, но на него чрезвычайно сложно ответить.

Н.С.: Относительно Крыма еще интересный вопрос — являются ли частью колонизации русские, которые сейчас переезжают в Крым, едут туда отдыхать? Можем ли мы говорить о какой-то коллективной вине в этом плане?

А.Э.: Мне кажется, разговор о вине немного… не то, что контрпродуктивный, но такое выстраивание диалога будет не совсем логичным. Стоит говорить не о вине, а об ответственности. Вина — это пассивная, негативная эмоция, с которой не очень много способов взаимодействовать. Ответственность на тебя возлагает не только обязательства, но и возможности. Мы с Сашей Шестаковой в нашем проекте Забота о зыбкой земле писали о примере, который мне очень нравится, — это пример советских детских лагерей в Крыму. Летние лагеря очень часто ассоциируется с невинным образом чудесного советского детства, в то же время имея свою темную сторону. Крымские санатории и курорты раньше были землями крымских татар. После депортации земли были застроены санаториями, и эти санатории работали как оправдание того, почему крымским татарам нельзя вернуться и получить те земли, с которых их выселили. Им приходилось селиться в 90-х в самовозвращенных землях, иначе говоря, ставили палатки и строили дома в каких-то куда менее благополучных районах Крыма, часто не приспособленных для жилья.

Мне кажется очевидным, что требовать от ребёнка испытывать вину за то, что он когда-то отдохнул в Крыму, нельзя. Твоя ответственность заключается в том, что ты проводишь связь между твоими хорошими воспоминаниями и коллективной травмой крымских татар. То есть то, что для советского ребёнка являлось классной тусовкой в Крыму, для ребенка из крымско-татарской семьи означало, что они жили в нищете, в этой непонятной среде, которая не является твоим домом. Важно на эту связь не закрывать глаза, чтобы затем, соответственно, вмешиваться в ситуации колониального насилия. Коллективная ответственность подразумевает какое-то коллективное действие по борьбе с расизмом. Чем больше твои привилегии, тем больше твоя ответственность. Моя ответственность как привилегированного человека с проживанием на западе будет больше, чем ответственность моей мамы, которая работает в продуктовом магазине в небольшом российском городе. Но в то же время моя ответственность будет меньше, чем ответственность депутата, который одобрил поправки в конституцию. Коллективная вина подразумевает какую-то равномерность, а ответственность распределена так же неравномерно, как и власть в нашем обществе.

Н.С.: У тебя есть проект про ситуацию в Крыму после аннексии, так? Теория этого проекта — «Состязательная инфраструктура» — моему внутреннему делезианцу очень понравилась. Она представляет Россию как какого-то монстра из фильма ужасов, который тянет к другим пространствам собственные мосты, через которые люди, как вирус, заражают территорию, заставляя стать своей частью, контроль над вертикальностью и глубиной.

А.Э.: Проект начался с того, что я расследовала инцидент, когда в конце ноября 2018 года Российская федерация атаковала крымские корабли. Чтобы понять, что именно произошло, нужно было проанализировать историю проведения границ в регионе — исходя из опубликованных аудиозаписей разговоров и геолокаций было невозможно разобраться в конфликте. В 2003 году была мини-аннексия —  аннексия острова Тузла, который находится между Крымом и Россией. России не нравилось, что у Украины была монополия на проход кораблей в Керченском проливе. Монополия была за счет того, что украинскими территориями были и остров Тузла, и Крым. Между островом Тузла и Россией пройти через Керченский пролив было нельзя, потому что там слишком мелко, соответственно, корабли ходили только между островом Тузла и Крымом. Украина, таким образом, находилась на двух берегах, между которыми проходили корабли, и обладала монополией на проход кораблей. Россия платила налоги Украине, что, разумеется, российскому правительству не нравилось, и было придумано гениальное решение. Начали вещать в российском телевизоре, что остров Тузла — это не остров, а коса, надо срочно построить дамбу и восстановить эту косу. Тогда остров Тузла будет продолжением российской территории и не сможет быть украинским.

Закончилась эта история тем, что Украина предоставила России равное право пользования Керченским проливом. Согласно этому договору неважно, у кого находятся оба берега, и Украина, и Россия могут использовать пролив на равных правах. Таким образом Украине удалось сохранить свою территорию, а Россия добилась, чего хотела. Этот договор 2003 года был скрыт во время атаки в Керченском проливе, потому что российский нарратив начал строиться исходя из того, что теперь Россия обладает Крымом и Тузлой, и таким образом Россия обладала монополией на проход в Керченском проливе. Россия сама же добилась того, что неважно, кто обладает правами на землю, а кто нет. Оба государства имеют право свободного прохода в Керченском проливе.

Но эта история показывает не только как стратегически Россия совершает экспансию на территорию Украины — она про разнообразие функций, которые выполняет колониальная инфраструктура. Крымский мост и Тузлинская дамба, которая стала его основанием (как физическим, так и символическим), ставят задачей расширить возможности контроля империи, и этот контроль не обязательно будет достигаться за счет присоединения, но и за счет разрыва или блокады. То есть прямо сейчас Крымский мост способствует блокаде Украинских портов в Азовском море (об этом я подробнее рассказываю в самом проекте), в то время как часто Крымский мост остается в обсуждениях сугубо как мегаломанский проект российской пропаганды, не несущий практического значения. Анализируя колониализм и колониальную пропаганду, мне кажется интересным «следить за руками» — смотреть на материальность символических проектов. Это то, что называется инфраструктурными исследованиями, — можно вспомнить исследовательницу интернета Ксению Ермошину, которая изучает, как контролируется интернет в Крыму, или Екатерину Михайлову, которая писала о сражении телевизионных вышек на востоке Украины.