Этим летом состоялся проект «Нестабильные соединения» — междисциплинарное полевое исследование платформы Posthuman Studies Lab, факультета современного искусства Высшей школы «Среда обучения» и РХТУ им. Д. И. Менделеева. Участники проекта, который собрал вместе художников, теоретиков, ученых, рассмотрели взаимосвязи растительных и вычислительных систем в контексте экологии и различных сценариев будущего. Главным результатом теоретико-художественного исследования стал полевой прототип сети, связывающей постсоветские территории в экономику, инспирированную биохимическими процессами растений и их непростой историей в различных российских регионах. Участники разместили свою сеть в поле на пересечении Выксунского металлургического завода, реки Железницы и озера Карьер. Поле и завод стали главными соучастниками происходящего — со своей металлургической фауной и ее звуками.

Йожи Столет поговорила с командой Posthuman Studies Lab 1 о философии как разомкнутой практике, «темной энергетике» и отелях для насекомых. 

Й.С.: Сейчас многие философы и теоретики совмещают академическую деятельность, выпуск книг, с казалось бы далекими от философии, практическими, инженерными сферами деятельности: программированием занимаются Алекс Галлоуэй и Ян Богост, Реза Негарестани выпускает комиксы и лего, использует инженерные метафоры и подходы в своих работах, Йоэль Регев с «Коинсидентальным интернационалом» занимается художественной практикой. Насколько я знаю, некоторые из вас начинали как философы и теоретики, а в 2018 году создали Posthuman Studies Lab, в котором используете научные и художественные подходы, создаете практические лаборатории и т. д.? Как у вас происходил переход к размыканию дисциплины? Почему он был необходим для вас? И, пользуясь терминологией Никиты Сазонова, участника команды Posthuman Studies Lab, вы сейчас все-таки гибриды или химеры? 

PhSL: Позвольте нам отвечать гибридно и химерично — от имени Posthuman Studies Lab в целом. Идея лаборатории является логичным продолжением того, чем мы занимались каждый в своей сфере: биология, литературоведение, философия, современное искусство. Никто из нас не занимался чисто «философией»  или «теорией» во многом потому, что само противопоставление академических и неакадемических видов деятельности релевантно только для кабинетных исследователей. У нас с самого начала перед глазами были примеры смешений и экспериментов, которые всегда разворачивались неожиданными интересными результатами. Как и понимание того, что самые интересные инициативы возникают по краям, за пределами стен тех или иных институций. Касательно философии, нельзя сказать, что у нее есть какой-то круг, который нужно размыкать: философия изначально выступает разомкнутой, как практика, у которой нет конкретного места или позиции; специализация философии на фоне университетских реформ только добавляет остроты в исконный процесс философской детерриторизации, будь то власть или дисциплинарный режим знания. С самого начала нам показывали, что философия анархична, просто ее анархический импульс может принимать различные формы. Для нас этой формой выступает постдисциплинарное взаимодействие множественных методологий, таких как научное исследование, архитектурная/дизайнерская спекуляция, философская схематизация. В этом смысле различие между гибридом и химерой — это процессуальное различение: сначала мы химерично сталкиваемся друг с другом, много спорим, много придумываем, много обсуждаем и делаем; но в конечном счете наша работа стабилизируется в какой-то гибрид, надеемся, жизнеспособный. Это может быть выставка, цифровая платформа, статья, поездка к провалам или полевая инсталляция в пейзажах металлургического завода в Выксе.

Мода на приставку «пост-» во многом выглядит уже даже винтажно: поэтому, обращая внимание на такие слова,  как «постчеловеческое», «постгуманитарное», «постдисциплинарное», коллеги зачастую от них открещиваются. Гораздо чаще мы слышим про метамодерн. Не скроем, что мы даже хотели переименоваться просто в Post Lab, и тем самым вообще ассоциироваться с почтой. Но затем мы подумали, что «posthuman» — ​​отличное слово, чтобы задевать всех вокруг. Оно либо раздражает, либо вызывает вопросы и интерес. Но есть и минусы, поскольку posthuman по умолчанию является брендом, как для леворадикальных исследователей, таких как Брайдотти или Феррандо, так и для поборников криогенных камер и тела как аватара — например, Вита-Мор, Курцвайля или Зоргнера. Из этих двух зол не хочется выбирать ни одно. Поэтому для нас важна проработка собственной концепции постчеловеческого. Нам важно развивать множественные смыслы «пост-», которые переплетают постчеловеческое с посмертным, с постдисциплинарным, с постсоветским: все это — сложные взаимосвязи с той почвой, стоя на которой, нам приходится писать свои размышления. Почва — вообще фундаментальный термин для  (несуществующей) русской традиции: тут и почвенники, и апофеоз беспочвенности, и почвоведение, которые формируют специфическую геофилософию. Нам кажется, что своей работой мы практикуем философию как искусство умирания: феральное для нас скорее — погребальный праздник, чем одичавшие виды 2 2 Сегодня английское прилагательное feral обычно используется для обозначения одичалости — биологической либо культурной (одичалые виды / одичалый человек). В противоположность этому, в своей работе мы ввели в оборот концепт «ферации»,  предполагая,  что феральность является позитивным экологическим статусом всех земных обитателей (лишенных территории, наследия, ориентиров) и тем самым претендует на альтернативу человекоразмерной политики с ее «федерациями». Во многом такое понимание феральности укоренено в этимологии слова, которое у Овидия отсылает к погребальным празднествам — феральное здесь находится на границе между потусторонним (мертвый) и опасным (неупокоенный призрак), то есть уже здесь оформлено как политика. . И тут мы больше продолжатели — наследники и последователи, чем новаторы и революционеры.

Й.С.: Продолжая предыдущий вопрос, как вам кажется, может ли сейчас философ оставаться в рамках своей замкнутой дисциплины, полагаясь на чистый разум, и избегая эмпирики? И почему сейчас важно двигаться в сторону инженерных подходов, а не поэтических, как было в конце 19-го начале 20-века (Ницше, Батай и т. д.)?

PhSL: Вообще говоря, сам создатель чистого разума помимо философских работ внес большой вклад в «эмпирическое» естествознание, в частности, выдвинул гипотезу туманностей. То есть Кант не избегал эмпирики. Плотная связка философии с литературой, которую мы наблюдали наиболее сильно во второй половине XX века, так или иначе объясняется идеей конца философии. Философии больше нет, но как-то она есть — чем она может быть? Литературой, в буквальном смысле — игрой с буквами, сопротивлением и экспериментом посредством букв. Такое можно встретить, например, у того же Барта. Но понятно, что так мы достаточно узко смотрим на проблему медиума философии, ограничивая ее только лишь буквенным письмом. Философию можно делать не только записывая или проговаривая что-то, это хорошо показывала в свое время группировка «Анонсенс»: играя или напевая философию, рассказывая философию в виде частушек. Отчасти мы тоже пытаемся прорабатывать такой подход сегодня.

Возвращаясь к делению на поэтическое и инженерное, стоит сказать, что само это деление не совсем рабочее. Конечно, есть противопоставление поэтического/инженерного у упомянутого Ницше, Рильке, Лоуренса, английских метафизических поэтов и прочих великих. Вообще, все они интересны как  важная часть генеалогии вопроса о животном и человеческом, где первый элемент превосходит второй по своей открытости миру. Человек со своими технологиями как бы замкнут в культуре, у Лоуренса есть такой образ коляски-гроба, который сопрягается с тем, что Рильке пишет о людях, которые с самого рождения отвернуты от бездны, природы, вглубь которой животное смотрит «взглядом открытым», без боязни смерти. Или можно еще вспомнить призыв у Р. С. Томаса «stay green, never mind the machine which fuel is human souls» против современной калькуляции, ускорения и технологизации человеческой культуры, в лоне которой кроется не святой младенец, а машина, которая скалит зубы. Эти образы важны для понимания крайностей: живительная природа — смертоносная технология. Однако современное положение дел отсылает нас скорее к подсолнуху, выросшему на свалке среди корней машин, или новым тотемам — трансгенным животным, которые никогда не знали той самой поэтической природы и натуральности в своем курсировании между лабораториями. Мы говорим о том состоянии, когда требуется выработать новый язык для описания этих явлений и наладить диалог. И тут поэтические — как poiesis — и инженерные решения — как techne — объединяют силы  в коллективный praxis.

Й.С.: На летнюю школу «Нестабильные соединения» вы набирали людей широкого дисциплинарного профиля от художников, работающих с широким полем медиа до микологов и электрофизиологов. Удалось ли вам соблюсти междисциплинарный баланс? Кажется, на постсоветском пространстве до сих пор сильна, ставшая традицией, враждебность между «гуманитарными» и «естественнонаучными» дисциплинами. 

PhSL: Попробуем честно ответить на этот вопрос. Из более чем ста заявок, помимо художников, мы отобрали: эколога, дата сайентиста, картографа, генетика, флориста, химика, физика. Из них до конца проекта дошли и продолжают его развивать — эколог, картограф, химик, физик и в процессе еще добавился embedded-разработчик. Мы очень благодарны всем участникам за вклад и интерес к проекту, без них многое бы просто не состоялось. И, конечно, это всегда большая проблема — вовлекать людей в авантюры, которые мы предлагаем. Кому-то это тяжело, с кем-то мы расстаемся именно по причине непонимания и удивления. Хотя именно с удивления и должна начинаться продуктивная работа, но не все с этим справляются. Тем не менее, все это естественный процесс: случаются поломки и вмешательства неконтролируемых факторов, но проект движется дальше. Разработчики, с которыми мы делали ferations.world, говорили потом, что это был очень странный, но очень интересный опыт — они вообще первый раз делали карты не для того, чтобы ими пользоваться по прямому назначению, а в целях искусства.

Й.С.: Была ли у вас какая-то технология размыкания междисциплинарных границ на практике школы? Ведь люди могли разделять разные эпистемологические позиции. Были ли конфликты и эпистемологические войны в рамках школы? 

PhSL: Единственная технология, которую можно здесь представить — это делать все вместе. Мастерить, паять, вместе читать и обсуждать тексты, причем разные. Мы обращались к исследованиям по кибернетике, советским учебникам по агробиологии, озеленению, интродукции новых видов растений и планированию. Все участники провели собственные исследования территорий, флоры и производств своего региона. Некоторые добрались до архивов и заводов, что позволило им собрать сведения из первых уст, поговорить с местными жителями. Для многих ребят исследование стало археологией их собственной истории, в том числе семейной: кто-то из родственников работал на том самом заводе, чей-то прадед оказался идеологом поднятой целины, чья-то бабушка помогала подготавливать лабораторные образцы для фитомайнинга… В какой-то момент мы абсолютно незаметно для себя активировали принципы работы станции юных натуралистов: такой любительский подход вперемежку с профессиональным. Возможно, DIY-подход нам прививали еще с детства, на таких станциях. Многие из нас еще помнят, как приносили оттуда чайный гриб или учились правильно выращивать топинамбур. Модель DIY, как и подход citizen science, вообще хорошо описывает совокупную методологию нашей работы, поскольку мы находимся, в терминах Леви-Стросса, где-то посередине между бриколером и инженером: нам важна строгость, но не в меньшей степени — подручные и местные знания и инструменты, которые мы получаем в качестве наследия и экологических условий существования.

Й.С.: Уже во втором проекте Posthuman Studies Lab обращается к постсоветскому, к индустриальным руинам советской политики, к раннесовестскому аграрному опыту. Несмотря на то, что эти территории прошлого продолжают цвести и порождать свои особые формы, проекты кажутся обращенными к прошлому. С чем связан такой разворот от «прогрессивных центров»? Россия 90-х и современная Россия не породили своих странных и гибридных территорий, которые интересно было бы исследовать? 

PhSL: Хочется вспомнить недавний фильм «Петровы в гриппе» — в сеттинге России 90-х, но все же явно про сегодняшний день. Казалось бы, парадокс. Но проблема здесь в том, что время не является линейным, особенно относительно наследия, которое, пользуясь выражением Деррида, насильно выбирает нас. Прошлое  — это особая экология, которая прекрасно существует в виде тех или иных гибридных и феральных форм жизни: вспомните тот же борщевик или продолжающего жить в виде особой биологической сборки Ленина. Это никакое не прошлое, а самое настоящее, активно вторгающееся в нашу привычную жизнь и с нами сосуществующее. Мы просто можем не видеть этого, поскольку эти миры параллельны человеческому в плане перспективы. Важно воспринимать это все как наследие, как определенную экологическую традицию, которую мы несем в том числе на биологическом уровне. Это не что-то случайно с нами произошедшее, важно восстанавливать последовательность.

Й.С.: В отчете о завершении проекта школы вы написали: «Отправной точкой исследования, инициированного совместно с Российским химико-технологическим университетом (РХТУ) им. Д. И. Менделеева, стало предположение, что в местах бывших индустриальных производств растения, которые впоследствии туда пришли, могут накапливать целый спектр редких элементов, в частности, ванадий — перспективный ресурс для энергетики. Выходит так, что растения, среди которых встречаются виды, некогда применявшиеся в сельском хозяйстве, продолжают трудиться на местах, оставленных людьми, выступая нечеловеческими хозяйствующими агентами. В своей сети мы использовали результаты их труда для создания экономической системы, в которой циркулирует реальный и виртуальный ванадий — с одной стороны, будучи ресурсом проточной батареи, питающей всю систему, с другой — криптовалютой, курсирующей через цифровые протоколы.» Вы используете такие понятия как «труд», «ресурс», «экономическая система». Не получается ли так, что вы отчуждаете результаты труда растений? И не возвращаемся ли мы к той самой ресурсной экономике, которую критикуют и экологи, и марксисты, и феминистки постгуманистических направлений. Другими словами, чем ванадий лучше нефти? и что за свой труд получили растения? 

PhSL: Это проблема, которую мы разбирали во время исследования конца петрополитики в рамках «Грядущего мира» в Гараже. Проблема ресурсов и своеобразной иглы, которую они представляют, нельзя решить только переходом к «нересурсной» и «возобновляемой» энергетике. В случае тех же солнечных батарей вы точно так же пользуетесь избыточным ресурсом солярного капитализма — собственно, Солнцем. Чем это отличается от нефти, которая является таким же солярным избытком? Вы ничего не меняете в своем мышлении. Для описания этой ситуации мы перенесли политический термин oil on the brain в контекст вопроса о мышлении. Заменяя двигатель внутреннего сгорания на ветряк, вы сохраняете «углеродную» форму мысли, поскольку используете ту же самую схему, в которой «капиталы природы» работают вместо вас. Есть ли из этого какой-то выход? Если мы рассматриваем энергию через призму труда, то многое здесь начинает меняться. Например, когда в качестве альтернативных форм ресурсов  и энергии начинают понимать нечто более сложное: извлечение энергии из токсичных отходов производств, загрязненных почв бывших заводов и так далее. Это, в общем-то, «темная» энергетика, но она начинает подключать для своего функционирования неожиданных трудовых агентов — например, живые микробы или растения. Кроме того, она прямо принимает те техногенные условия, в рамках которых мы сегодня существуем. Это такое направление исследований, которым занимается Михаил Петров, наш коллега из РХТУ, создавая, например, микробные топливные элементы или проточные батареи. «Нестабильные соединения», в общем-то, продолжают эту историю, пытаясь работать с загрязненными почвами и «мирно» использовать содержащиеся в них токсины. То есть как-то с ними сосуществовать. Потому что растения через процессы фиторемедиации умеют это делать. Мы учимся у растений, одновременно поддерживая все начинания в области альтернативной энергетики. Не очистить, а использовать, потому что вряд ли возможно какое-то «очищение» с возвратом к доиндустриальному состоянию.

Растения в такой перспективе не являются ресурсом, который мы перерабатываем. Они — самостоятельные трудовые агенты, и кроме них есть сами заводы, почвы и атмосфера, которые также в этих процессах задействованы. Это расширенная теория труда, где человек не является главным трудовым агентом.

В самой сути коммунистического определения труда пролетариев заложена эта мысль. Пролетарии — больше чем люди, они в каком-то смысле постчеловечны и является со-труженниками. Так, в поле люди, независимо от гендерной принадлежности, животные, растения и машины вовлечены в общий процесс производства. ОГАС 3 3 Общегосударственная автоматизированная система — масштабный проект интеграции кибернетики в хозяйство и государственное управление, стартовавший в 1960-е годы в СССР, но так и не достигший реализации. строился на диалоге человека и машины, на человеко-машинном взаимодействии, рождающем живую и развивающуюся модель развития, управления и хозяйствования. Наша задача в этом проекте состоит в том, чтобы переосмыслить эти положения, потому что в капиталистической и коммунистической системе труда мы видим сходства и противоречия, с которыми предстоит разбираться. Мы пытаемся работать здесь с понятием автоматизации, как раз заключенном в ОГАС. Автоматизация так или иначе претендует на снятие различия между эксплуататором и эксплуатируемым, поскольку управление происходит посредством гибридной симбиотической системы. В ОГАС это была человеко-машинная сборка, мы в своем проекте пытаемся ее расширить до живых и машинных систем в целом, прорабатывая органическую метафору, заложенную в советском интернете. Кроме того, мы считаем, что автоматизация должна происходить посредством случайных органических процессов, для чего активно прорабатываем экспериментальный «лист-телефонист» — это нетрадиционная вычислительная система на базе растений. Случайные био- и электрохимические процессы в листе позволяют переосмыслить понятие автомата и его законов. Что из этого получится и какой будет выбран вид растения, мы сможем представить к 2022 году.

Й.С.: Участница школы Маша Александрова в инстаграме рассказала о своем проекте, «Санаторий для пролетариев поля», который был сделан в рамках школы и вдохновлен биометодом защиты растений, изобретенном в СССР. Она пишет, что оставила свой хаб в поле, чтобы насекомые могли поселиться на зимовку. Как это работает? Это система, которая может поддерживать себя сама? Для человеческих санаториев необходим труд и забота множества людей. И есть ли проекты, с которыми вы продолжаете работать уже за пределами школы, поддерживать, развивать, заботиться о них. 

PhSL: Внутри домика из глины Маши — какие-то детали сделаны из шлама, который взят с золошламоотвала Омской ТЭЦ-5, который она исследовала. Это трубки и специальные отверстия, в которые могут забраться насекомые и закупориться на зиму, чтобы дождаться весны. Первым посетителем этого домика стали богомолы. Они пришли почти сразу — этим летом их было много в центральной полосе России из-за аномально жаркого лета. В поле напротив Выксунского металлургического завода Маша работала несколько дней, лепя из глины прямо на месте. Ее работой с самого начала заинтересовались местные дети и тракторист — их она звала на открытие выставки и запуск ванадиевой батареи. Они застеснялись и не пришли, но через пару недель после того, как мы завершили работу в Выксе, Ира Гулякина поехала забрать свои объекты из поля — бетонные плиты с производства в Джанкое, — и обнаружила, что по домику проехалась машина. Остались только руины. Люди, как оказалось, решили устроить тут пикник.

Домики и отели для насекомых очень популярны сейчас в Европе и становятся популярными среди дачников уже и в России. Нужно соблюсти несколько условий, чтобы насекомым было комфортно поселиться тут на зиму. Как правило, такие домики делают из природных материалов: старых деревяшек с отверстиями, сена, полых стеблей от растений, старых глиняных черепков. После установки домик не требует дополнительной заботы, наоборот — насекомые предпочитают селиться в местах, где нет частого появления человека, они сами обустраивают свои зимние номера, а весной просыпаются и начинают очищать сад или поле от вредителей. Маша сделала новый санаторий в Омске, пока что с ним все в порядке.

Й.С.: Биометоды защиты растений были изобретены в СССР и кажутся более сложными и затратными в отличии от используемых сейчас, при капитализме, пестицидов. Есть ли шанс у этих изобретений снова стать востребованными не только в рамках исследований, но в промышленности? Как вы думаете можно ли встроить в капитализм, который требует скорости и простоты, такие сложные и затратные проекты? 

PhSL: Мы переадресовали вопрос Маше Александровой, так как она глубоко с этой темой работала:

«Я думаю, что сейчас нам (жителям планеты Земля) уже стоит задумываться об устойчивости и будущем в большей степени, чем о скорости и простоте. Биометод — это технология, которая позволяет сохранять экобаланс, пестициды влияют на почву (постепенно она становится непригодной), попадают к нам в организм, кроме того, они способствуют появлению новых более устойчивых заболеваний и вспышек некоторых видов вредителей. Биологические методы защиты действительно требуют более вдумчивого исследовательского подхода, но позволяют выстраивать совсем другие отношения с землей. Я знаю, что сейчас эти методы развиваются в Беларуси и в Украине, отели для насекомых очень популярны в Европе, так что, думаю, в будущем нам еще предстоит обратиться к разработкам, сделанным в СССР».

Й.С.: Расскажите о том, что вы показываете на Ars Electronica? Это продолжение школьного проекта? 

PhSL: Корректнее было бы даже сказать, что «Нестабильные соединения» — это часть исследования для инсталляции на фестивале Ars Electronica. Когда задумывался проект, мы параллельно подавали заявку на грант Roots and Seeds XXI: Biodiversity Crisis and Plant Resistance 4 4 «Roots & Seeds XXI. Biodiversity Crisis and Plant Resistance — совместный проект Ars Electronica (Австрия), Leonardo-OLATS (Франция), Барселонсого университета (Испания) и фонда Quo Artis (Испания) как ведущего партнера, при софинасировании программой Европейского Союза „Креативная Европа“». и прорабатывали летнее исследование с факультетом современного искусства «Среды обучения». В Выксе, можно сказать, мы прототипировали нашу сеть, пробовали разные технические и концептуальные решения. Прототип получился удачным, но еще предстоит его доработать — перевести из режима полевой инсталляции в инсталляцию, распределенную по разным городам России — Джанкой, Ярославль, Ставрополь, Владимир, Королев, Омск, Таганрог, Запрудня, Петропавловск-Камчатский, Москва, Санкт-Петербург, Рошаль.  Участники отвозят свои работы в те локации, которые исследовали, и там они продолжают функционировать соединенными в сеть. Кроме того, главный автоматизирующий центр — лист-телефонист — требует очень больших затрат времени для своего запуска. Здесь нам помогает Эндрю Адамацкии и его Центр нетрадиционных вычислений в Бристоле, Великобритания, а также embedded-разработчик Дмитрий Лобанов, с которым мы прорабатываем архитектуру нашей сети на самых разных уровнях. Что же до того, каким будет финальный результат, мы сами пока не знаем до конца. Многое зависит от итогов экспериментов, многое — от того, как будет развиваться наша совместная работа с участниками.

Й.С.: В этом году я могу вспомнить около пяти-шести science-art проектов/выставок, обращающихся к постгуманизму и конкретно к Донне Харауэй. Следите ли вы за этими проектами? Соотносите себя с ними? И стоит ли бороться не только за биоразнообразие (как советует Харауэй), но и за дискурсивное разнообразие? 

PhSL: К сожалению, следить за всем, что делают коллеги, не хватает времени, но много интересного происходит, что радует. У нас есть давно намеченные планы, как по исследованиям, выставкам, так и по текстам, поэтому часто мы просто идем по чек-листу — что сделано, а что еще предстоит. Нам очень важно донести, что теория не должна быть подпоркой для художественных работ, иначе получается катастрофа, и художник заговаривает словами Бруно Латура или Тимоти Мортона. Теория для нас такой же равноправный медиум, который приходится собирать с нуля в каждом новом исследовании, пользуясь уже наработанными навыками. Это тоже важный элемент постдисциплинарности. Хотелось бы, чтобы на теоретиков меньше смотрели, как на мудрецов, изрекающих истины, и больше — как на цеховых работников, у которых есть свои вполне конкретные практики, к которым можно подключиться.