Этот материал является републикацией одного из интервью, подготовленного для 38 номера журнала «Театр.»: «Театр и феминизм» — и вошедшего в большой материал, подготовленный Александрой Дунаевой и Мариной Исраиловой («4 версии феминистского искусства из Петербурга»).

КФААГ «НО» — низовая инициатива, созданная в октябре 2015 года в Санкт-Петербурге группой единомышленников: художни_ц, фотографов, активистов, социологов, феминистских исследователей. Работает на стыке искусства, художественного и политического активизма и теории в форматах перформансов, видеоперформансов, перформативных лекций и докладов.

Участницы и участники различных проектов КФААГ «НО»: Маша Годованная, Полина Заславская, Дарья Воруйубиваева, Нат (аша) Счастнев (а), Константин Шавловский, Ольга Шамина, Евгений Шторн, Саша Кондаков, Маруся Батурина, Нодари Федоров.

В интервью приняли участие Полина Заславская, Маша Годованная и Дарья Воруйубиваева. Вопросы — Марина Исраилова.

Давайте начнем с вашего названия. Прокомментируйте, пожалуйста, каждую букву аббревиатуры КФААГ «НО».

Полина: Наша группа называется «Квир-феминистская аффинити арт-группа „Нежелательная организация“. Мы постоянно обсуждали разные идеи, концепции, теории, феминизм и феминистское искусство, квир-теорию. В нашем названии есть два слова, которые противоречат друг другу — это „аффинити“ и „группа“. Понятие „аффинити“ предполагает, что люди собираются на проект и потом расходятся, нет долгоиграющих обязательств и замкнутой системы коллектива. А „группа“ / „арт-группа“ предполагает конкретный коллектив людей, между которыми вырабатываются определенные формы творческой работы, где легче проявляются отношения власти, который оказывается втянутым в постоянное производство смыслов. А мы где-то между тем и другим.

Маша: Началось все в 2015 году, когда мы сделали абсолютно спонтанную акцию: напились у меня на кухне и сняли фото-фильм, который потом вышел под названием «Квир-кухня». После этого было понятно, что что-то варится на «кухне», что это надо как-то назвать. Сначала мы ее назвали «феминистская аффинити арт-группа». Потом выяснилось, что нет, для нас важно, чтобы был «квир» — «квир-феминистская», то есть, с одной стороны, указать, что мы себя соотносим больше с тем, что называется «третья волна феминизма», со всем, что связано с происхождением квир как некоторого политического проекта, развенчивающего идентичность. А с другой стороны, квир-феминистки указывают на связь с предшествующими феминистскими проектами и идеями. Не противопоставление, а, соответственно, синтез.

Политическая задача квир как системы подрыва, попытки вырваться из бинарностей и ограничений гендерной идентичности для нас кажется более перспективной, чем привычная феминистская программа, которая зачастую связана с либеральным феминизмом. Если просто сказать «я феминистка», то, как мы с Полиной это уже обсуждали неоднократно, нам постоянно приходится добавлять, что мы не разделяем определенные позиции фемпрограммы, которая получает наибольший медийный интерес в России. Поэтому наша «квир-феминисткая» — это уже как-то указывает, в каком направлении мы движемся.

То, что касается «аффинити», в общем-то, тоже показывает попытку выстраивания неиерархичных отношений в группе. Аффинити подразумевает равенство в принятии решений, в обсуждении, в том, как работа распределяется, это попытка добиться того, чтобы в группе не было лидера. Мы не настаиваем на формации «группа» как некотором существовании, которое должно все время поддерживаться. Мы собираемся вместе, что-то делаем, потом появляется проект под заголовком КФААГ «НО», после этого мы расходимся по своим делам, а в какой-то момент собираемся снова и снова что-то делаем. Но нет какой-то определенной регулярности в наших сборах. Всегда – «как пойдет».

«Арт» в названии группы очень важен. Он позиционирует нас в пространстве, в поле. Так как мы не занимаемся чистым активизмом, для нас вопрос художественной формы важен. И, конечно, это приводит к различным дискуссиям о том, как искусство, активизм, социально-ориентированное искусство, партиципаторное искусство — как все это перемешивается и соотносится друг с другом.

Что же касается «Нежелательной организации», то название пришло сразу после принятия закона о нежелательных организациях. Тут сыграло наше страстное желание попасть в этот список. Это было бы смешно: «Нежелательная организация» в списке нежелательных организаций.

Но мне кажется, что это еще одна утопия. Мы настолько незначительны и непостоянны в своей деятельности, что даже не создадим прецедента запрета. У нас нет ни устава, ни финансирования, ничего, за что нас можно «взять». Есть форма — группа, но скорее всего это анти-группа. И, может быть, в будущем нам стоит еще внести «арт-анти-группа „Нежелательная организация“ в название.

Полина: Многие наши проекты про коммуникацию. Мы начали, как уже сказала Маша, со спонтанного перформанса на кухне два на два метра. Идеи, что мы делаем арт-проект, не было, был порыв, а чуть позже он оформился в фото-видео работу. Собственно, из таких порывов состояло и состоит наше взаимодействие. Рефлексия была нам присуща всегда. У нас у каждой/ого разный бэкграунд, различные сферы интересов, знаний, пристрастий, но в тот или иной момент мы находим точки соприкосновения. Мы постоянно находимся в процессе разговора. Обсуждаем, что происходит в искусстве, в политике, в феминизме, с нами. Иногда наш разговор приобретает перформативную форму, нам кажется, что искусство способно не только обнажить противоречия, но и спровоцировать разговор, дискуссию, которой так не хватает в феминистском поле. КФААГ «НО» — это живой организм, это разговор друг с другом и с остальными.

Маша: Проект «Ошметочность как реконфигурация. Квир-родство или квируя родство: отправные точки, методологические спекуляции, преодоление, поиск художественных практик и языка», который ты видела, Марина, он многоплановый и мультиформатный. Похоже, что он наконец-то закончится в форме опубликованной пьесы, переведенной на английский 3. У этого проекта своя история: когда я переехала в Вену, была возможность привезти всех участников КФААГа и выступить на конференции Fucking Solidarity. Тема родства и отношений, которые выходят за рамки семейности, давно нас занимает. Изначально был предложен перфоманс-исследование, в котором мы осмысляли внутренние интимные процессы, отчасти отстраненно, с нашими «важными Другими». Все согласились с этой идей. А когда пришло время воплощения задуманного, проект обнажил многие, очень многие моменты, которые мы никогда не проговаривали для себя: нашу разность, наше квир-родство, которое выносилось за рамки интимных сексуальных отношений и должно было выстраиваться по разным осям, о которых мы не задумывались до этого. В общем, это проект развернулся в сторону осознания наших разностей, очень сложных историй, которые наша группа в себе соединила. Невозможно стало говорить об этом каким-то наукообразным образом. Мы поняли, что оказались в ситуации конфликта друг с другом. И ситуация настолько накалилась, что единственным выходом было либо прекращать общение, либо преодолеть эти разности. И мне кажется, что только благодаря церемониальному перфомансу, который мы в итоге сделали в рамках конференции, нам удалось сохранить самих себя и нашу общность.

Для меня этот проект показал, что даже формы квир-родства, квир-киншипа, которые квир-теория рассматривает как альтернативные традиционным формам семейного устройства, построенного на отношениях крови и закона, все равно ограничиваются какими-то интимными, родственными или даже родительскими отношениями. После перформанса рефлексия над нашим совместным опытом работы нашла письменную форму — мы написали пьесу. А потом появилась идея показать ее совсем отстраненно. И это тот перформанс, который ты, Марина, видела.

В каких отношениях политика, теория, активизм и искусство находятся внутри того, что делает КФААГ «НО»?

Маша: Мы смотрим на искусство как на форму социального взаимодействия, социального участия. Это и связывает активизм, художественную работу внутри группы.

Полина: Каждый и каждая из нас состоит из этих четырех вещей. Наша работа и наше проживание, наши практики и теории, взгляды и убеждения, в том числе политические, это все то, что есть мы.

Мы постоянно находимся в поиске художественных форм и языка, которые могли бы адекватно выразить наши мысли, ощущения, идеи. Если говорить о политическом — я имею ввиду феминистские волны, которые нас захлестывают, — то мы вырабатываем формы коммуникации, ориентируясь на постоянно меняющийся контекст. Нам интересно вступать в эту коммуникацию на своем языке и анализировать, что происходит с феминизмом. С активизмом есть какая-то перекрестная ситуация: искусство сосуществует с активизмом, в принципе, как и искусство с политикой, а активизм с теорией. Они все тут неразрывно оказываются связанными.

В Нижнем Новгороде мы делали перформанс на основе наших исследований: про феминистский активизм и феминистское искусство. Так совпало, что феминистки накануне провели акцию на Красной Площади 1 1 Акция петербургских и московских феминисток, вышедших с плакатами на Красную площадь 8 марта 2017 года. Широко освещалась в СМИ, позже выяснилось, что фотография баннера с надписью «Национальная идея — феминизм», якобы вывешенного на угловой Арсенальной башне Кремля во время акции, оказалась смонтированной. , но после выяснилось, что она была фейком, и началось масштабное обсуждение в фейсбуке. Мы решили включить часть обсуждений в поэтическо-прозаической форме в перформанс. Таким  образом, мы не только перевели текстовый язык в перформативный, но выразили свою позицию по поводу только что случившихся действий посредством искусства.

Наши проекты разные и про разное. Но они всегда чувствительны к тому, что происходит вокруг. Мне кажется в этом выражается наше политическое. Например, можно вспомнить совместный проект с «Серебряной розой» 2 2 «Серебряная роза» — российское движение секс-работниц/работников и активисток/активистов, целью которого является защита прав и достоинства людей, занятых секс-работой. , когда мы вместе вышли на 1 мая.

[К интервью присоединяется Дарья Воруйубиваева.]

А как это было?

Дарья: Сначала был просветительский проект, состоящий из серии мероприятий, который назывался «Секс-работа. Борьба за права». Просто совпали поиски: и наши, и ваши, и их, поиски соучастия в теме секс-работы. Потому что она интенсивно артикулировалась в каком-то общественно-политическом, хоть и узком, маргинальном дискурсе, и художественном тоже.

Полина: Мы пришли в «Серебряную розу» и предложили придумать что-то вместе и выйти на первомайское шествие. А в коллаборации с коллективом «Наглая рванина» была придумана идея пройти колонной «Рваный блок». Мы предложили нашить всякой рванины, костюмов, недокостюмов, лоскутьев. Также транспаранты представляли собой лоскутные панно с лозунгами. Хотелось обыграть тему разорванности, стыков, швов и так далее.

Дарья: Особенно примечательно, что производственная практика оказалась близка всем — и «Серебряной розе». Меня больше впечатлил опыт взаимодействия, процесс придумывания лозунгов и текстов. Отправная точка нашего тактического сотрудничества строилась на весьма общих, но понятных и близких сердцу политических основаниях: секс-работа — тоже работа, мы выступаем с позиции солидарности, девочки «Серебряной розы» — с позиции непосредственного опыта и борьбы за собственные права. Довольно шаткое основание, но мы решили попробовать, и авантюризма хватило и с той, и с другой стороны. Но так как, кроме этой отправной точки, не было никакой артикуляции, было непонятно, можем ли мы говорить на одном языке: мы, все такие художники-теоретики, и девчонки «Серебряной розы», секс-работницы, активистки. У них был опыт саморепрезентации — достаточно драматичный и дискриминационный: им не дали возможности зарегистрировать свой профсоюз. Они продолжили свою активистскую работу без возможности получить какой-то статус. С моей точки зрения, потому что я знаю хронологию и историю движения секс-работниц за права в Петербурге, где «Серебряная роза», естественно, на первых позициях, этого языка они не находили. Наше тактическое сотрудничество заинтриговало девчонок как раз-таки этот язык нащупать, и для них это было в новинку — вообще участие в Первомае. Для нас это очевидная ежегодная практика, традиция, а для них — нет, для них это что-то из детства, юности и это вообще неочевидная площадка для высказывания.

В общем, у нас были интересы примерно разные и примерно совпадающие. И на каком-то этом энтузиазме получилось очень классное взаимодействие, потому что язык мы нащупали очень быстро. Стали изобретать лозунги, обыгрывать тему разорванности, швов, рванины и нашли общий язык в фольклорной форме. Переиначивая на свой лад подборку интуитивно упомянутых в коллективном брейнсторме присказок, устойчивых выражений. Была очень крутая точка соприкосновения в языке, языке комичном, потому что, когда ты работаешь с дискриминированными группами, это не ситуация «равный — равному». У людей с одинаковым опытом разговор иначе строится.

Какая-то общность и близость, найденная в языке, на языке не теории, не клише, вне скользкой дорожки толерантности и всего прочего, дал очень мощный заряд всем. Из комического, из разорванности и подшитости всех контекстуальных, тканевых наслоений, которые нам всем понятны, и читателям, я думаю, тоже, родился этот политический перфоманс.

Я считаю, что это одна из лучших наших работ, поскольку были задействованы все, это была действительно аффинити-группа. Эмансипация, которую почувствовали девчонки. Мы, которые почувствовали, что не срежиссировали нечто, а как раз сделали это вместе и на равных основаниях. А равенство у нас — в солидарности, в каком-то сопереживании и в юморе. Вот оно было мощнейшим опытом как для девчонок, которые, раскрывая красные зонты на Невском проспекте, чувствовали что-то вообще другое, не то, что мы, и для них это был мощнейший каминг-аут как политических субъектов, как секс-работниц. А для нас это был мощнейший, точнее, лично для меня, каминг-аут какого-то политического животного, спонтанного, стихийного родства. Ничего лишнего. Перформативный жест — «поднять флаг», нам понятный и рутинный, для них был моментом очень мощной эмансипации и политизации, о чем мы говорили потом на обсуждении.

Сейчас, на волне интереса к феминизму вообще, появляются попытки картографировать поле. Давайте мы сейчас перечислим, каким бывает феминизм: интерсекциональный, либеральный, квир, кибер — и нам станет как бы все понятно, и все будут счастливы. У меня два вопроса: как вы себя располагаете на этом лоскутном поле феминизма и феминистского искусства? И как вы, собственно, относитесь к идее картографии феминизма?

Дарья: Феминистская картография может быть уместна как архивная работа, но с большими оговорками. Есть феминистская методология, которой враждебен подход перечисления, бесконечного переучета идентичностей. Потому что это противоречит каким-то феминистским этическим интуициям. Одно дело — субъект, называющий себя, или идентичность, провозглашающая себя в том или ином виде, под тем или иным соусом. И другое — когда мы упираемся в фигуру исследователя, автора, власти называния, обобщения и генерализации, которые являются инструментами патриархальной эпистемологии.

По поводу того, кто мы на лоскутном одеяле. Я, конечно, на этом лоскутном одеяле — дыра, которую моль проела. И, собственно, эту дырчатость я понимаю как-то, что я в этом лоскутном одеяле фигурирую как-то. Меня так маркируют. С этим надо как-то работать. Я вот — эпистемологическое ничто, которое не может понять, является ли оно частью лоскутного одеяла, тем или иным феминизмом, не то что деконструирующим, а портящим безупречное полотно, которое рукодельница делает многие ночи напролет из ошметков собственной бытийности.

Маша: Я поддержу Дашу. Понятное дело, что карты создаются, чтобы территория была доступна. Но, когда я вижу эти карты, у меня возникает вопрос: с какой целью вы это делаете, для чего? Те персонажи, которые оказываются на этом поле, сами хотят быть причисленными, войти в историю, но в какую, для чего? Непонятно. Вопрос также в их эпистемологических и этических основаниях: из чего состоит их феминистский мир? Поэтому если Даша — это дыра, которую моль проела, то, может быть, я в процессе проваливания в эту дыру. Потому что это действительно вопрос: на какой карте ты хочешь быть указан и с какой целью тебя наносят на эту карту.

Полина: Чем дальше, тем больше я понимаю, что почти всякая феминистская активность, которую я наблюдаю, это не про активизм, а про зарабатывание политических очков. Люди занимаются политикой. Когда дело доходит до практики, когда здесь и сейчас необходимо проявить солидарность, занять позицию и озвучить ее в публичном поле, этого не происходит. И после этого хочется вообще откреститься от слова «феминизм».