Группа {родина} и её проект Партия мёртвых завершают на первомайской демонстрации шествие феминистских колонн. Родина несомненно феминна (мать, сыра земля) в отличие от Отечества (долг и честь). При этом Родина — неразличённое пятно, тревога и пространство, неясное понятие многого и ничто, это также смерть за Родину неизвестного солдата. Отечество — это классизм республики, платящие налоги граждане и публичная полемика. Видя в Родине конститутивную феминность, а также возрастающую политическую актуальность феминистских протестов, я хочу поговорить о феминизации политики и эпистемологии.

Тревога — это эмпирика нашей повседневности. Похоже, что именно она собирает массы на улице. Это, по определению постопераистов, особый тип протеста — социальная стачка, пришедшая на смену более неэффективной из-за уменьшившегося производства индустриальной стачке.

Почему-то социальные стачки сейчас координируют феминистские активистские группы (Чёрный протест в Польше, движение International Women’s Strike). У нас на демонстрациях — тот же процесс феминистской концептуализации и театрализации колонн.

Возможно, мы можем заметить здесь философскую проблему.

Так, в работе Анны Альчук «Фигуры Закона II» тела женщин и детей принимают неудобные вынужденные позы, вписываясь в продиктованные символические правила. Тело не вписанное признано ущербным или невидимым, оно одновременно подавляется и сакрализируется. Т.е. тело и существование не проходит фильтры доступа к реальности. Контроль легче установить над волевым субъектом, чем над изменчивым и слишком опасно близким существованием, которое проще исключить, чем изменить. Эти смазанные и неразличимые тёмные области ближнего существования превращаются в пустые тёмные пространства «Внешнего». Это и есть причина тревоги: вытеснение ближнего существования и превращение его в пустоту ставит нас в ситуацию крайней незащищённости и тревоги. Негарестани ближнее, перемещаемое во внешнее описывает в тексте о мёртвой невесте. Он говорит об этом касательно травматической казни этрусков — связывания мёртвого и живого до их совместного сгнивания. Он полагает, что эта травма лежит в основе метафизики иерархического различия существования и сознания. Но, в отличие от поиска эффектного начала, я напоминаю о длительной истории патриархальных институтов мобилизации субъекта и ресурсной натурализации существования и женских практик. Современная политика таким образом связана с деконструкцией гендерной политико-эпистемологической матрицы реальности. Возвращение существования связано с резкой политизацией «феминизированной» (презренной и скучной) повседневности и воспринимается как агрессия против стабильности и консервативно-героической версии волевого прорывного субъекта. Пространства недавних «пустот» становятся местом политической борьбы за формы существования, за микрополитики. Ближнее, казавшееся таким естественным, оказывается проблемным полем новых трансформаций.

Поскольку гендерный анализ метафизики показывает, что полюс существования связан с феминностью, то это также и эпистемологическая борьба, когда существование, а не логос и сознание находится в фокусе философского и политического внимания. Поэтому феминистская политика и теория оказывается в первых рядах политического активизма, т. е. новая политическая волна говорит не только о конкретных женских правах, но возвращает из символического отчуждения политический регистр ценности существования и вносит в него понимание сложности новой рациональности.

Новая политика оказалась связана с метафизикой сексуального различия, т. е. когда мы отказываемся от управляющего сознания и подчинённого существования, мы входим в политическое поле как ценные и разные существования. И это становится политической неотложностью демократии, правовой политики и одновременно возвращением зоны «феминного» из невидимости. Феминное — это современная эпистемологическая навигация для политического утверждения ценности существования, эмоционального интеллекта, сложности социальных отношений. Феминное становится маркером современной политики «эмансипаторной демократии», утверждающей ценность, сложность и пластичность любой формы существования.

Если «субъективация» по мужскому гендеру исключает тело и вводит мобилизационную «субъективность к смерти», то объективация по женскому типу — это вытеснение и исчезновение. Также в культурной норме патриархата материнская практика и материнское тело становятся местом пустоты или природного ресурса. И, следовательно, если надо превратить граждан в пустоту, их надо размазать и растворить в пустоте Родины-матери, т. е. ресурса пустоты, смерти и стихийного воспроизводства. Сама категория пустого пространства есть вытеснение, в котором власть (Логоса) может не ограничивать свою репрессивность. Поэтому новая политика — это уход от скрытой в эпистемологии и политике гендерной бинарной матрицы, с последующей политизацией обесцененного региона хрупкости и ценности форм существования как общей для всех (без гендерного различия) необходимой цели.